Жертвы Сталинграда - Отто Рюле

* * *

В холодном помещении, куда я был определен на ночлег, кроме меня, находился один капитан из пехотной дивизии. Батальон, в котором служил капитан, две недели назад был разгромлен противником. После этого капитан командовал разными сводными подразделениями, и они тоже были разгромлены противником. На завтра он получил новый боевой приказ.

Я коротко рассказал капитану о цели моего прибытия в город и встрече с квартирмейстером. Выслушав меня, капитан проговорил:

— Все, что вы рассказали, меня уже давно не волнует. Хотя жизненное пространство 6-й армии вот уже в течении семидесяти суток становится все меньше и меньше, между вышестоящими штабами и фронтом все еще громадная пропасть. Господа из штабов ругают тех, кто стоит над ними, а сами отдают приказ за приказом с требованием сражаться до последнего патрона. Сами они получают лучшее расквартирование и продовольствие. И жертвуют фронтом.

— Это просто невозможно понять! — вырвалось у меня. — И здешний квартирмейстер еще смеет говорить о каком-то военном руководстве. Наделе же выходит, что давным-давно тут нет никакого руководства. Одни лишь бездушные автоматы, которые забыли выключить.

— Так оно и есть, — подтвердил мое определение офицер. — Все эти люди, даже генералы, воспитаны по принципу «Так точно! Будет выполнено!». На их картах — огромное количество всевозможных флажков, показаны линии фронтов, нарисованы стрелки наступлений, однако на самом деле обстановка на фронте совсем иная. Вот мне, например, приказано завтра утром в который уже раз прочесать лазареты и убежища, чтобы набрать команду из полумертвецов и провести с ними «операцию», которую выдумали умники из вышестоящего штаба.

— Все это самое настоящее безумие!

— Самое печальное во всей этой истории то, что многие из них с самого начала затвердили, будто круговая оборона означает для армии крах. Они прекрасно знали, что обещание снабжать нас по воздуху крайне легкомысленно и что после провала операции Гота по деблокированию вообще нечего надеяться на войска, которые якобы извне прорвут кольцо окружения. Но, несмотря на это, наши командиры по-прежнему покорно щелкали каблуками, когда из штаб-квартиры фюрера приходил приказ держаться до последнего.

— Но ведь и мы делаем то же самое. Машина пущена в ход, и ни у кого не хватает мужества остановить ее и капитулировать. Это какой-то заколдованный круг, — сказал я.

— Одно дело, когда о капитуляции заявляет командующий целой армией или генерал — командир крупного соединения. И совсем другое — когда какой-то там капитан, у которого под командой всего-то двадцать-тридцать солдат. У небольшого подразделения на передовой возможностей на прорыв почти нет. К тому же ты не знаешь, не перестреляет ли тебя и всех твоих солдат сосед справа или слева. А что вы можете сделать, находясь в госпитале? Вам ничего не остается, как сидеть и ждать до тех пор, пока русские не подойдут к вам вплотную. Вот тогда вы сможете сделать попытку перейти на их сторону.

— Это так, — согласился я.

— По законам войны и военной иерархии только самый старший начальник, командующий окруженной группировкой, может дать приказ войскам сложить оружие и прекратить всякое сопротивление. Небольшие группы могут самостоятельно сдаться в плен только в том случае, если они отрезаны от основных сил и находятся в непосредственной близости от противника.

Разумеется, наш ночной разговор с моим случайным соседом ничего не мог изменить. Однако мы оба еще больше укрепились в мысли, что командование армией и прочие вышестоящие штабы действуют вопреки интересам наших войск.

На следующий день я отправился на поиски моих товарищей из госпиталя. Я облазил все руины консервной фабрики, обшарил район южного вокзала, элеватора и паровой мельницы.

Но безуспешно.

Тогда я пошел в северном направлении, осматривая дымящиеся развалины зданий. Однажды меня чуть было не придавило обвалившейся стеной. Заслышав вой снарядов, я бросался на почерневший от дыма и копоти снег. А потом опять перешагивал через замерзшие трупы, заглядывал в темноту многих убежищ и подвалов.

Однако ни одного человека из Елшанки я не нашел.

Между тем начало темнеть. До смерти устав, грязный, как черт, с пустым желудком, я наконец остановился в одном из подвалов недалеко от большой площади. Это был один из многих подвалов, где умирали от голода тяжелораненые. Врачи и санитары находились тоже на грани полного истощения в борьбе за жизнь своих подопечных. Вчера в Елшанке в это же время я сам был примерно в такой же ситуации и добрым словом пытался утешить того или другого раненого, больше я ничем не мог им помочь. Сейчас же я так устал, что не было сил даже говорить. Я молча наблюдал, как группа врачей при тусклом свете свечи возилась с каким-то раненым.

Отдохнув немного, я вышел на улицу.

Занимался новый день.

Это было 26 января 1943 года, три дня спустя после моей последней поездки в Гумрак.

* * *

«Стоит ли мне еще лазить по развалинам? — подумал я. — Так можно и погибнуть».

И тут я вспомнил о своих старых сослуживцах из Городища. Не лучше ли разыскать их, вместо того чтобы бесплодно бродить по руинам?

От вокзала, где я находился, до Городища было километров десять. Если идти вдоль Татарского вала, я выйду прямо к дивизионному медпункту. На это потребуется три-четыре часа.

Итак, в Городище. Теперь у меня появилась новая цель. Я приободрился и зашагал к окраине города. Миновал центральный район, и вскоре прямо передо мной раскинулась снежная равнина. Где-то справа должен был находиться бывший аэродром. В сентябре прошлого года, возвращаясь с Вертячего, я пережил на этом аэродроме налет Яков. Тогда Н-ская пехотная дивизия вбила узкий клин в оборону противника в районе Волги.

Какие большие изменения произошли с тех пор! В ту зиму, а она была тоже очень суровой, я нисколько не сомневался в нашей победе на Волге. «Войска вермахта победной поступью прошли не одну тысячу километров, — рассуждал я тогда. — Так почему же фортуна изменит нам здесь, в этом городе?» Так думал я в прошлом году, проезжая эти места на своем велосипеде. Мне тогда и в голову не могло прийти, что через год я буду плестись пешком по этой же самой дороге, разбитый и обессиленный.

Степь была огромным кладбищем. То тут, то там я видел трупы. Эти солдаты перешли в мир небытия. Трупы заносило снегом, получались маленькие холмики. Некоторых погибших снег еще не успел запорошить, и они лежали в страшных позах на дне или же на краях воронок. Тут же валялись оружие и машины самых различных марок, обломки мебели, рации, ящики, бочки. Все уже полузанесло снегом. Дорога красноречиво свидетельствовала о паническом отступлении наших войск.

Занятый этими грустными размышлениями, я не сразу заметил, что вокруг меня рвутся мины и снаряды. Но ближе к аэродрому разрывы стали гуще. Опомнившись, я испугался и залег. Скорее всего, это был не заградительный огонь, а артиллерийская подготовка перед наступлением.