Мир и война - Борис Акунин

– Выходит, ошиблись мы, бабушка. Я ошиблась… – виновато сказала Сашенька. – Про Кузьму Лихова… Как стыдно-то!

– От стыда не помирают, – угрюмо ответила Катина. – Беда, что зверюга этот где-то вокруг шныряет и сызнова лютует… Ладно. Про то потолкуем завтра, когда я главное дело исполню.

Потому что мертвецы мертвецами, а жизнь жизнью. И ничего главнее продажи овса для помещицы сейчас не было.

Рано утром Катина поехала к Звенигороду в коляске, да правила не сама, а для важности посадила на облучок принаряженного Федьку. Надо было французскому комиссару явить респектабилитэ.

Городок стоял пустой. Хоть и не Москва, а жители тоже от греха куда-то убежали. Или, может, попрятались, пока не стало ясно, насколько страшна новая власть. Это-то было понятно, но на улицах отсутствовали и французы. Где ж они, победители?

Оказалось, они все в монастыре, верней у его стен. Частью в паломническом корпусе, частью прямо на холме, в палатках. Почему не внутри – бог весть. А внизу, на лугу, тесно стояли одинаковые фургоны с полотняным верхом и у длинных свежесрубленных коновязей в ряд лошади.

Возле монастырских ворот скучал синий часовой с преогромными усами.

– Мне к главному начальнику, – сказала помещица, выйдя из коляски.

Караульный поглядел без интереса.

– Командан Бошан там. – Кивнул на настоятельские палаты. – Сходи, старая. Может, пустят.

Внутри объяснилось, почему французы встали лагерем за стенами. В широком дворе, между собором и трапезной, прямо на земле густо сидели люди. Были они в знакомых, русских мундирах. Некоторые в бинтах. По окружности наскоро сколоченная дощатая изгородь, и за нею караульные с ружьями.

Пленные. Человек полтораста. Сюда их поместили, чтоб легче было сторожить. А монахов нет. Должно быть, выселены.

Проходя мимо пленных, Полина Афанасьевна с жалостью смотрела на худые, небритые, исстрадавшиеся лица. Ох, мужчины, мужчины, что вы друг с дружкой и с белым светом вытворяете.

– Барыня, голодуем тут! – жалостно попросил заморенный солдатик. – Монеткой пожалуй! У француза хлебушка купить. Только серебряную дай, бумажных денег они не берут.

Тебе дай – все набегут, подумала Катина и не ответила, но решила, что, сторговавшись с команданом, заодно условится и о пленных, прислать для них еды. Жалко французам, что ли. Но сначала важное.

Попасть к командану было не так просто, как войти в ворота. В прихожей келье за столом сидел военный писец. Подняв глаза от бумаг, он строго вопросил, кто-де вы, мадам, и по какому сюжету пожаловали. Катина объявила, что она местная шателянша и что сюжет у нее весьма импортантный.

– Ежели вы с жалобой, обращайтесь письменно, – был ответ. – Мосье командан не имеет времени.

– Я по сюжету поставки овса.

Посмотрев на посетительницу еще раз, теперь внимательно, унтер-офицер сказал:

– А. Это иное дело. Извольте обождать. Доложу.

Ожидала Полина Афанасьевна у окошка, глядя на монастырский двор. Подле стены там были привязаны лошади, и хрупали они не овес – сено. Еще бы! Овес нынче сыскать трудно. Это Катина на Наталью Овсянницу урожай собирала, другие только о войне тревожились.

Минуты не прождала – дверь скрипнула, послышался оживленный голос:

– Где же она? Эй вы, марш за мной! Переводите в точности всё, что будет сказано.

Обернувшись, помещица увидела невысокого, плотно сбитого офицера в синем мундире с черными обшлагами. Лицо у него было квадратное, с твердым подбородком и сжатыми губами. Над выпуклым лбом гладкий чубчик а-ля Бонапарт, глаза прищуренные и красноватые – должно быть, от недосыпания. Серьезный мосье, сразу определила Полина Афанасьевна, знавшая толк в людях.

Француз слегка поклонился.

– Мажор Бошан, а вотр сервис, мадам.

– Это, Полина Афанасьевна, майор Бошан, окружной начальник, – раздался знакомый голос.

Из-за плеча майора выглянул капитан-исправник Кляксин, одетый в статское, но с французской кокардой в петлице.

– Я ныне состою при них для всяческих услуг. – И продолжил по-французски, изъясняясь на этом наречии прескверно, хоть и бойко: – Се мадам Катинá, первейшая в уезде производительница овса.

– Жениаль! – улыбнулся Бошан. – Попросите ее заходить, и мы побеседуем. А вы переводите.

Полине Афанасьевне было ни к чему, чтобы на деликатной беседе присутствовал Кляксин, который, выслуживаясь перед французом, еще затеет сбивать цену.

– Мне, мосье, переводить не нужно, – сказала она. – Я ваш язык знаю.

Майор улыбнулся еще шире.

– Жениаль! – повторил он и небрежно махнул Кляксину: – Тогда вы не понадобитесь. Примите у мадам Катинá тальму и ждите за дверью.

Помогая помещице снять накидку, Севастьян Фаддеич шепнул:

– Если осуждаете меня, то зря-с. Верхние люди поменялись, а мы, средние, всегда нужны. Без нас любая власть как без рук-с. Рассчитываю со временем подняться, занять место уездного начальника или как это у них называется – префекта.

– Нимало не осуждаю, всяк устраивается как может, – сказала Полина Афанасьевна. – Только вы суетились бы поменьше. Кто ж лакея поставит префектом?

Кляксин нисколько не обиделся, а воспринял эти слова как совет.

– И то верно, – задумчиво произнес он, после чего несколько расправил плечи. – По достоинству и честь.

Катина про него тут же забыла. Ей предстояла баталия поважней Бородина.

Не тратя времени на пустяки, она сразу изложила суть дела. Есть овес, первейшего сорта (она высыпала на стол из мешочка зёрна). Овса много. А вы держите своих лошадей на сене и тем их портите. В общем, у нас товар, у вас купец. По-французски говорилось: «У нас птица, у вас охотник».

– Жениаль, – повторил Бошан свое любимое слово. – А сколько это в центнерах – 200 тысяч pouds?

Про центнеры помещица не знала и вообще слышала про такую меру впервые, поэтому объяснила самым понятным образом:

– Шестьсот тысяч дневных рационов.

Майор аж вскочил.

– Сколько?! Но этого… этого хватит, чтобы кормить две недели всех лошадей Великой армии!