Моноклон - Владимир Сорокин

— Опчики-корявые! — Сега звучно шлепнул ладонями по бидону. — Ща поджарим тебя, шушера.

Крыса сидела неподвижно.

— Ишь, и не шугается… — Сопля тюкнул ботинком в закопченный бок бидона.

Крыса не пошевелилась. Сопля плюнул ей на серую спину. Крыса вздрогнула, подняла голову и понюхала воздух. Влажные глазки ее блестели.

— Бздит. Чует смерть, — шмыгнул носом Марат. — Запалим костер, робя.

Трое разбрелись по руинам в поисках топлива для казни, стали тянуть из кирпичного месива обугленные доски, куски рам с осколками стекла. Сложили деревяшки между двумя кирпичами, сунули под них клочок газеты, подожгли.

Костер нехотя затеплился.

Сега достал бычок «Казбека», поджег, раскурил, передал Сопле. Тот глубоко затянулся и шумно выпустил дым в бидон:

— Газовая атака. Надеть противогазы.

Крыса сидела неподвижно. Она словно окаменела. Дым поплыл из бидона.

— Может, подохла со страху? — Марат тюкнул бидон.

Крыса пошевелилась.

— Жива, фашистка, — Сопля вернул окурок Сеге, сплюнул в костер. — Горит плохо.

— Намокло все, на хер, — Сега присел перед костром, пошевелил деревяшки. — Надо толи подкинуть.

— Ща принесу, — Марат побрел по руинам.

— Чего-то жрать захотелось, — Сопля сдвинул кепку на затылок, поскреб бледный лоб. — Вы вчера чего ели?

— Вчера? — Сега прищурил толстые веки с белесыми ресницами. — Картофь с салом. Пирог с морковью.

— А мы макарон рубанули. Батя консервов припер с завода.

Сега понимающе кивнул, поправил огонь:

— У Аники двух турманов сперли и дутыша белого, слыхал?

— Да уж давно слыхал.

— Вот так. А мы с ними в расшибец режемся.

— Это не детдомовские.

— Ага! Не детдомовские. А кто тогда?

— Леха Трегуб.

— С Яузы?

— Ага.

— А ты почем знаешь?

— Знаю, ёптать.

Помолчали. Костер дымил, не желая разгораться.

— Надо Глухарю сказать.

— Уже сказано, — Сопля усмехнулся и подмигнул Сеге маленьким черным глазом, глубоко спрятанным под рассеченной бровью.

Сега одобрительно кивнул, вздохнул, с силой хлопнул в крепкие ладони, сжал, повернул, выдавливая пойманный между ладонями воздух. Воздух пискнул.

Пришел Марат с кусками толя, стал совать в костер. Затрещал огонь, зачадило, шибануло в ноздри. Сега отвернулся от костра:

— Тьфу, зараза…

Толь помог: обломки занялись. В костер подбросили рваный ботинок, кусок подоконника и какую-то синюю облупившуюся крестовину.

— Во, законно! — обрадовался Марат огню. — Ну, чё, ставим?

— Погоди, пусть прогорит, — остановил его Сопля. — На углях больнее.

— Точно, — кивнул Сега.

За щербатым забором меж двух разросшихся ракит показалась худощавая фигура с портфелем. На выглянувшем наконец из-за туч солнце блеснули круглые очки.

— Кто там прет? — сощурился Сопля.

— Гошка Скелет… — узнал Марат.

Гоша Синаев по прозвищу Скелет брел мимо складов, равномерно постукивая себя черным портфелем по ноге. На нем были темно-серая, тесно сидящая форма и форменная фуражка с латунной кокардой. Круглые очки с толстенными линзами занимали половину его худощавого, узкого бледно-желтого лица.

— Вали сюда, Скелет, ща подзорву! — Марат достал из кармана самодрачку — согнутую медную трубку, набитую спичечными головками, со вставленным гвоздем на резинке.

Гоша заметил троих, остановился. Повернул, побрел к ним. Гоша Скелет был странный парень: круглый отличник по математике и тихий псих, умудрившийся получить в 5-м классе тройку по поведению, которую, как орден, постоянно носил только Витька Глухарь — третьегодник, вечный «пахан» школы. Гоша пришел в школу имени Молотова новеньким. Учился прилежно, не шумел, стоял на переменах в коридоре у карты СССР, шевеля губами. Как отличника и тихоню его стали поколачивать. Гоша долго терпел, втягивая худую голову в плечи и оберегая от ударов свои толстые очки. А потом совершенно неожиданно на уроке русского языка, когда все сгорбились над диктантом, воткнул ручку в шею главного обидчика. Да так сильно, что перо обломилось и застряло в шее. Парня прооперировали, лечили, освободив от занятий. За свой неожиданный проступок Гоша получил тройку по поведению и статус тихого психа, которого лучше не трогать.

Гошу сторонились, как урода.

Говорить с ним можно было только про марки, корабли и фотографические аппараты.

Пару лет назад отец Гоши покончил с собой странным образом: напившись до белой горячки, влез по скобам на трубу котельной и кинулся в жерло. Отец воевал, вернулся хромым, потеряв на Зееловских высотах кусок бедра. Поговаривали, что осколком ему так же перебило «мужскую жилу», отчего он безнадежно запил и слегка тронулся рассудком. Собственно, попивать он начал и до войны, но тогда еще знал меру, работая бригадиром слесарей-водопроводчиков на ВДНХ. Зееловские высоты угробили Гошиного отца.

В день самоубийства он оставил странную записку: «Отбойхромой!» Наутро истопники нашли в топке котельной его обгорелые кости. Их и похоронили на Останкинском кладбище.

Про Гошу теперь говорили: «Тот, чей отец в трубу сиганул».

Поблескивая очками, Гоша шел по руинам.

У складов он оказался совершенно случайно. С самого утра этот день как-то не заладился: Гоша проснулся раньше будильника, матери и старшей сестры от тяжелого сна. Ему приснилось, что он в той самой котельной и что он знает, знает, знает, что отец уже лезет вверх по трубе. Нужно как можно скорее выбежать из подвала котельной, закричать, позвать на помощь, остановить отца. Всем существом, всем своим худым телом ощущая, как дорога каждая секунда, Гоша мечется по полутемному каменному мешку, петляет в угрюмых лабиринтах, скуля от нетерпения. Лабиринты не кончаются, они множатся с каждым поворотом, распахиваются темными коридорами и провалами, изгибаются кирпичными стенами, длятся и тянутся бесконечно. Гоша уже не бежит, а летит, рассекая сумрачный воздух, тормозя и нетерпеливо взвизгивая перед каждым изгибом стены, торопит себя изо всех сил, и, и, и… вылетает не наружу, к отцу, а прямо к топкам. Топки ревут запертым пламенем. Гоша в ужасе кидается к двери, но лабиринт, распахнувшийся за ней, бесконечен, Гоша понимает, что ему никогда не выбраться наверх, не предупредить отца, но надо хотя бы открыть топки, чтобы отец выбрался, вырвался, он кидается к дверцам топок, они гудят, раскаленные, за ними бьется адское пламя, и, и, и — на них нет никаких ручек! Он бьет по топкам, хватается за раскаленный металл, но поздно — отец сверху по трубе рушится вниз, рушится с хриплым беспомощным криком, как большая ворона…