Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

– Тогда и я тебе про эти носки доскажу, – сказал Васильев. – Вторая жена была в Париже, как я потом узнал, со своим любовником. Мне потом доброжелатели рассказали – не одна. И я представил, как они с этим парнем ходили по Блошиному рынку и выбирали мне свитер. А он, ее любовник, тоже был несвободен и, наверное, выбирал с ней подарок своей жене. Когда я об этом узнал – не мог свитер носить. Но выбросить тоже невозможно, вещи становятся частью тебя. На него смотришь – и как завороженный. Надоело. Я рассказал своей третьей жене – тогда она меня еще любила, – и из свитера получились зеленые носки, а ей – варежки.

Ульянова посмотрела на свои ноги еще раз.

– Греют? – спросил он.

– Еще как! – ответила она.

– Вот.

– Вот-вот.

Через несколько дней Александр Васильев в составе оркестра уехал на три недели в Монреаль, на известный джазовый фестиваль, а затем предполагалось небольшое турне по Канаде. Татьяна перебралась из Васильевского загородного дома к себе в московскую квартиру и оказалась там, как собака, потерявшая летний, дачный простор и заботливого хозяина. Купленные мужем квадратные метры всегда были ей чужими – не более чем выгородка в мебельном салоне, а тут и вовсе пришло ощущение съемного, временного, не своего жилья. Хотела пригласить гостей, но, кому ни звонила, никто не мог. Трубки брали «на пляже Лазурного Берега», «ночью в отеле Таиланда», «в Калининграде у матери», казалось, в Москве осталась она одна, и то брошена и забыта.

Васильев поселился в Монреале в просторном лаконичном номере и ощущал себя одиноко, как никогда. Из всего оркестра он знал дирижера и еще двух музыкантов – клавишника и ударника. Репетиций не было, музыканты носились по магазинам, наслаждались дешевизной товаров, сравнивая цены с московскими. Он – холостой беззаботный, ему не надо ничего покупать – до вечера оказывался свободен. Почти полдня лежал на широкой гостиничной кровати и перебирал, кто бы мог лежать сейчас рядом с ним. Думал о прожитом, о женщинах, которые шли с ним по жизни, любили его или не любили, но разговаривали, спали, ели-пили, путешествовали, выясняли отношения. Их было много, получался конвейер из принесенных им чашек с кофе и чаем в постель, из цветов, что завяли в подаренных им букетах, из выпитых бутылок, из трогательных минут, часов и дней, но всему в жизни приходит конец: бесконечность – не более чем уловка математиков. Конечно, ему вспоминалась Таня с первыми очаровательными морщинками у глаз, с радостным и грустноватым лицом, будто встречает и прощается одновременно.

«Неужели такие чувства могут прийти ко мне через Интернет, сайт знакомств – заглянул и тут же попался. Ту! Неужели это все? В последний раз? Ульянова – моя последняя женщина в жизни, последняя, прости меня грешного, любовь? Я никогда к этому не привыкну».

Мысль о Ту и женщинах неожиданно перескочила на мысль о грядущей старости, о конце блаженного, молодого, беззаботного существования – всему приходит конец, и хотя его тело не давало никаких оснований беспокоиться, но он ясно увидел, что его белый пароход на широкой-широкой реке медленно швартуется в легкой дымке тумана.

Поздним вечером, почти ночью, он вышел на фестивальную сцену в пригороде Монреаля и импровизировал несколько минут соло на саксофоне. Играя, он вспомнил про свое жалкое личное суденышко, причалившее к промокшему от дождя, безлюдному дебаркадеру, и звук инструмента наполнился неимоверной тоской прохладного джаза. Из зала казалось, в конце его бипбопа, что он, в свете прожекторов, будто висит в воздухе, держится только за мундштук сакса. В самом финале он выдал нежную, тонкую пульсирующую атаку, и выступление оркестра было прервано аплодисментами. Его долго не отпускали, не давали оркестру продолжить. Васильев кланялся, кивал головой, пригибаясь чуть ли не до земли, так же нелепо и трогательно, как дети, которые с берега машут проплывающим кораблям.

Еще два фестивальных дня он бесцельно шатался по Монреалю и забрел на горную тихую улицу; здесь среди аккуратных особняков, запрятанных на склоне в еловом лесу, к нему пришла идея, примиряющая настоящее с будущим. Настоящее он уверенно знал. Секретов здесь не было. Но теперь и будущее, очерченное, правда, одним годом, казалось, тоже просматривалось. Несколько вечеров, попивая после концерта коньяк, закупленный в аэропорту, он придумывал, как расширить близорукие границы настоящего – прожить, как все, не трудно, он попробует иначе, по-другому. В первый вечер он написал для Ту вопросы, где, как ему представлялось, нащупал разницу между абсолютной привязанностью матери к ребенку и привязанностью женщины к мужчине. Он придумал эти вопросы и отправил их по электронной почте через несколько морей и океанов в Москву. Когда они уже летели с неимоверной скоростью, Саша Васильев точно знал, что отношения с Ту не будут так же банальны и бессмысленны, как это всегда случалось в его жизни: он проваливался в своих женщин, проваливался, как в болото или таинственную пещеру – неважно, важно другое – ключевым здесь было слово «проваливался». Его несла страсть, постель, радость обладания красотой и телом, всеми мыслями любимой женщины. Это всегда была импровизация, но он, как опытный музыкант, знал, из чего и как делается эта импровизация, какое значение имеет повтор одной и той же музыкальной фразы, развитие мотива, артикуляция и отсылка к легко узнаваемому ритму или просто прямая музыкальная цитата.

«Сейчас, с ней, все будет иначе. Да, мне нравится Ту, но нельзя же опять так…»

Днями и ночами и даже на концертах он упорно думал об одном: его последний любовный шаг должен быть осмыслен и точен. В один из вечеров, уже в середине гастролей он поставил точку в одном необычном тексте и отправил Татьяне письмо с прикрепленным файлом.

«Ту, здесь очень интересно. Три дня назад играл соло в стиле Янга, Лестера Янга, хотя это неточно, но близко по стилю. Имел успех. Аплодировали, не отпускали, потому что, когда играл, думал о себе, о нас, – в общем, об этом. Этого слова мне хочется избегать. Ты спрашиваешь про Крупскую и Ленина. Не знаю почему, но меня всегда интриговала эта пара. Вот Ленин, такой святой, думал я еще пионером, и у него была святая, но очень некрасивая жена. Почему он ее выбрал? Что, он не мог подобрать себе красотку получше? Всегда об этом думал. А ты нет? Приеду, и поговорим на эту тему, если захочешь. Потом я гулял, пришел в номер и сегодня закончил то, о чем тебе писал как об идее, которая крутилась в голове. Может, это продиктовано моим страхом, может, еще чем-то, но мы уже взрослые люди, и хочется и любви, и свободы. И неизвестно, чего больше. И смысла. Мне мучительно представить, что я тебя потеряю, но так же страшно от слов „навсегда“, „до конца моих дней“. За ними так много разочарований, так много несбывшегося, и какая-то пошлость и ощущение дежавю. Я не могу и, может быть, не хочу видеть свою жизнь с тобой больше и длиннее, чем реально вижу. Надо быть честным. Я хочу с тобой расставания и соединения, я хочу дорасти до слова „единственная“, только тогда все имеет смысл. Что дальше будет, не знаю и не хочу гадать. В общем, чего объяснять, и так все понятно. Прочти. За основу я взял договор с оркестром, который у меня тут был.