Жаркое лето 1762-го - Сергей Алексеевич Булыга

на голодное брюхо побед не бывает. А здесь чего! Здесь воевать не надо, здесь не знают, что такое смерть. Здесь только знай рожать! И вот они и рожают этих бедных деток, как котят, а после так же, как котят, в корзину их…

Сзади послышались шаги. Иван перестал думать и прислушался. Это как будто был Шкурин. Вот кто наверняка все знает, очень сердито подумал Иван, и вот кому, небось, дали корзину с тем младенцем. А кое-кто после напился и кричит, что почему ему сперва не показали. Прости, Господи! Подумав так, Иван оборотился и в самом деле увидел Василия Шкурина, который поднимался к нему на террасу. Иван стоял и ждал. Шкурин подошел, сказал:

— Вас, господин ротмистр, их высокопревосходительство видеть желают. Позвольте за мной.

Какая скотина, подумал Иван, лакей ливрейный, а как рожу воротит! Но вслух ничего не сказал и пошел следом за Шкуриным обратно ко дворцу.

Когда они пришли туда, там никого, кроме постового Червоненко, не было. Шкурин сказал:

— Подождите. Они еще у государыни. Они велели, чтобы вы пришли заранее. Они спешат.

После чего Шкурин поднялся по крыльцу и скрылся во дворце. А Иван остался ждать. Сперва он стоял рядом с Червоненко, а после сошел вниз, остановился посреди дорожки и подумал, что с этим прытким его высокопревосходительством нужно быть очень осторожным. Потому что еще совсем неизвестно, что он здесь на самом деле делает и кто его сюда послал. Ведь же нельзя быть таким дурнем и притворяться, будто ты ничего не понимаешь. Ибо что тут понимать! Он что, разве раньше этого не слышал? Слышал! Царь хочет постричь царицу в монастырь, чтобы самому жениться на другой. Но дело это непростое, и это тоже всем известно. И вот поэтому, как Иван вчера видел и слышал, царь решил начать издалека: сперва были эти его слова про младенца Алексиса, которого она как будто где-то с кем-то прижила, — и вот теперь ей за это домашний арест. Под караул ее! Господин ротмистр, ответишь головой! И сам уехал. А потом они опять сюда приедут и увезут ее уже под большим караулом, и приехать они могут в любую минуту, то есть могут хоть прямо сейчас. И что они тогда увидят? Что царица как бы под арестом, ее караулят, но у нее посторонний. И что тогда царь скажет? Да примерно вот что: господин ротмистр, а чего это вы уши развесили, вы что, желаете под суд? Или я сейчас, прямо на месте…

Но дальше Иван подумать не успел, потому что тут на крыльце показался Никита Иванович, который осмотрелся по сторонам, увидел Ивана, радостно заулыбался и воскликнул:

— Голубчик! А я уже было подумал, где ты подевался!

После чего он быстро, паучком, сошел с крыльца. К груди он прижимал, будто добычу, свернутую в трубочку бумагу. Иван стоял и ждал. Никита Иванович подошел к нему, сразу стал серьезным и сказал:

— Не завидуй мне, голубчик. Ибо чем ближе к солнцу, тем скорей можно обжечься. Вот!

И с этими словами он резко и почти наполовину, снизу, развернул эту бывшую при нем бумагу. Там внизу была подпись царицы, а выше, и разбитое на пункты, излагалось нечто многословное, но что именно — Иван не разобрал. Да он и не думал разбирать. А тут еще Никита Иванович уже опять быстро свернул бумагу и сказал:

— Пустяки, я говорил. А государыне не пустяки! Он же ее кровинушка.

— Вы это про кого? — спросил Иван.

— Как это про кого? — строго переспросил Никита Иванович. — Про цесаревича Павла Петровича. А про кого можно еще?!

Иван крепко смутился и уже начал корить себя в душе по-всякому. Но тут Никита Иванович опять весело, беспечно заулыбался, даже махнул рукой — и ласково сказал:

— Государыня тобой весьма довольна. Правда, она говорит, что ты ее сперва несколько напугал своими воинственными историями. Ну да теперь мир заключен, говорит, теперь это быстро пройдет. И еще вот что! — вдруг быстро сказал Никита Иванович и опять, как давеча, крепко взял Ивана за локоть. — Я же, голубчик, спешу, ты меня проводи!

Они опять пошли по дорожке туда, где в глубине парка стоял экипаж Никиты Ивановича. Шли они молча и довольно скоро. После, не сбавляя шага, Никита Иванович наконец заговорил:

— Спешу, голубчик, сам видишь, как спешу. Это же наследник, это же — сам понимаешь. Это же никому такого не посоветую и даже не пожелаю. Что может быть ответственней?

Тут он вдруг остановился и пристально посмотрел на Ивана. Иван тоже остановился и молчал. Никита Иванович сказал:

— Я ведь все понимаю, голубчик. Да и как тут не понять? Это же очевидно: цесаревич еще мал и неразумен, надзирать за ним легко. Вам же, сударь мой, стократ труднее. Ведь ваша поднадзорная в зрелых летах.

— Но я здесь ни за кем не надзираю! — негромко, но очень решительно сказал Иван.

— А разве я такое сказал? — тут же ответил Никита Иванович. — Я только сказал, что вам труднее. Да и разве я сейчас вообще о чем-либо говорил, когда я нем как рыба? Не так ли?!

Иван выжидающе молчал. Никита Иванович перестал улыбаться и сказал:

— Вы, сударь, можете составлять обо мне любое, какое вам угодно, мнение, но я при этом останусь тем, кем был. А вот утверждать подобное о вас я бы не стал. Хотя какая цена слову? Да никакой ему нет цены. Даже самому высочайшему слову, голубчик. Вот тебя сюда по высочайшему слову направили, а бумаги при этом никакой не выдали. А вдруг теперь здесь что случится! Страшно даже подумать, что может случиться, а у тебя в защиту нет ничего. А вот зато мы, старики, мы осмотрительны, мы всегда соломку подстилаем. Захворал цесаревич — я сразу сюда с докладом: так, мол, и так. И государыня сама решает, что нужно и как нужно лечить, а я это на бумагу и на подпись. А у тебя, голубчик, если спросят, кто ты такой и кто тебя сюда прислал, ты какую будешь им бумагу показывать, а? А слово что! Слово же, известно, воробей. Ну, или даже если державный орел, то все равно ведь птица и, значит, все равно улетит. И только ты не подумай, голубчик, я ничего худого тебе не желаю и в твои дела не вмешиваюсь, надзирай за кем велели, только не забывай одного… Ну да сам знаешь, чего забывать не надо! А мне крепко некогда. Прощай!

И с