Тайная миссия Третьего Рейха - Антон Первушин

При этом нацисты считали, что уровень пропаганды следует ориентировать на способности восприятия самого ограниченного субъекта из тех, к кому она обращена. Когда французский философ Бертран де Жувенель спросил Гитлера о причинах его успеха, тот ответил: «Говорят о моем голосе, моем даре гипнотизера, моих качествах оратора. Чушь! Мой секрет куда проще: в головах немцев царил беспорядок, а я упростил для них все проблемы».

Пропагандистский плакат НСДАП «Покончим с коррупцией!» (1929 год)

Излюбленные темы нацистской пропаганды – сила, гордость, честь, победа, месть. Преподносить их лучше всего в вечерние часы, когда люди уже утомлены и более склонны подчиняться внешнему информационному давлению.

В нацистской пропаганде не было полутонов: только черное и белое, в нашем лагере все правильно и хорошо, у противников – все глупо и плохо. Считалось, и не без оснований, что если в пропаганде допускается хотя бы мелкая уступка политическому конкуренту, тем самым уже закладывается сомнение в собственной правоте.

Другое обязательное правило – ни в коем случае нельзя выносить сор из избы. Об этом шла речь в специальных циркулярах; такое же распоряжение содержалось в приказе от 5 ноября 1926 года: «Занятие политикой <…> требует отрицать и утаивать все слабости, ошибки, недостатки перед лицом общественности, хотя каждый разумный человек знает, что там, где есть свет, должна быть и тень».

Нацистских пропагандистов не беспокоило, что скажут по их поводу интеллектуалы, главное – завоевать толпу; моральные аспекты и этические мотивы тут неуместны. С другой стороны, нацистские пропагандисты вскоре обнаружили, что народ – не сборище идиотов с простейшими реакциями, что если к людям с улицы найти правильный подход, если их воспринимать серьезно, а не просто льстить их низменным инстинктам – у масс может проявиться чувство великодушия, самоотдачи или даже жертвенности. Поэтому бессмысленно критиковать нацистскую пропаганду с моральной или научной точки зрения: ее доктрины не были разработана в кабинетах, они выросли из тоталитарного массово-психологическо-го опыта ораторов-демагогов, в повседневной политической практике.

Такая практика во многих отношениях была уникальной, поскольку до появления Адольфа Гитлера политические собрания партий носили преимущественно информативный характер, а он и его приближенные изменили сам стиль работы с большими аудиториями. Адольф Гитлер и Йозеф Геббельс постоянно держали руку на «пульсе» народа, точно зная, какие лозунги в конкретный момент приведут массы в движение, какие слова разожгут воображение толпы. Каждое собрание и каждый марш завораживали коллективной реакцией, идеологической простотой и размахом. Причем зачастую нацисты использовали реквизиты рабочего движения – от красных знамен до мелодий революционных песен.

Пропагандистский плакат НСДАП «Наша последняя надежда – Гитлер» (1932 год)

На партийных собраниях дискуссия была исключена и могла состояться лишь тогда, когда ею можно управлять. Охрана залов собраний, организованная штурмовиками, исключала подачу реплик, а организованные попытки противников (прежде всего коммунистов) сорвать мероприятия пресекались в жестоких и подчас кровопролитных сражениях. За короткое время гитлеровцы приобрели репутацию динамичной боевой партии.

Нацисты овладели и улицей. Если в конце двадцатых она принадлежала «красным», а нацисты со своими знаменами и лозунгами осмеливались появляться только на грузовиках, то со временем все изменилось. Гитлер использовал опыт итальянских фашистов Муссолини, который направлял вооруженных чернорубашечников во враждебные им провинции, где они громили помещения профсоюзов и социалистической партии. Хотя Адольф Гитлер и не мог открыто прибегать к насилию, как это делал Муссолини, пользуясь анархией в своей стране, но итальянскую тактику освоил и осуществлял, несмотря на давление властей, пытавшихся сохранить законность.

Наиболее характерной чертой гитлеровский политтехнологий была лихорадочная активность – нацисты концентрировались на том, чтобы вновь и вновь вызывать волны эмоций, вовлекая в свои мероприятия как можно больше самых разных людей. Как видно из циркуляра по технике пропаганды от 24 декабря 1928 года, предлагалось время от времени проводить «ударные» пропагандистские кампании, устраивая в пределах какого-либо округа от семидесяти до двухсот (!!!) публичных акций на протяжении семи-десяти дней. Для собраний следовало выбирать не слишком большие залы – такие, чтобы они наверняка были заполнены. Гитлеровцы не рассчитывали заманить людей идеями и лозунгами – обязательной частью нацистского собрания были музыкальные номера, спортивные упражнения, живые картины. Нацистское руководство тщательно изучало ситуацию и культурный контекст в отдельных регионах, после чего рекомендовало концентрировать пропагандистские усилия прежде всего там, где это могло привести к немедленному и быстрому росту организации.

Настоящим спектаклем являлись митинги, на которых выступал Адольф Гитлер. Не менее важным, чем содержание речи, было создание «атмосферы». Ее накаливанию способствовали долгое ожидание оратора (хотя фюрер в то время мог находиться в какой-либо пивной поблизости), громкая музыка, барабанный бой, церемония внесения в зал знамен и прочие трюки, рассчитанные на невзыскательный вкус. Воздействие речей Гитлера основывалось на бесконечном повторении и варьировании одной-двух сентенций, преподносимых на искусственном эмоциональном подъеме, который заражал слушателей. Не только люди, знавшие толк в ораторском искусстве, но и некоторые слушатели, не искушенные в этом (в том числе полицейские чины, наблюдавшие за нацистскими собраниями), отзывались о выступлениях Гитлера отрицательно, отмечая их бессодержательность.

«С точки зрения мысли – пустое место. Наиболее действенный момент – способность прививать возбуждение <…> Таким образом – примитивнейшая ступень ораторского искусства», – оценивал речи Гитлера один журналист, слышавший его в 1927 году.

Генерал Отто Герман фон Лоссов, одно время покровительствовавший Гитлеру, а затем оказавшийся в числе его врагов во время «пивного путча», отмечал в 1924 году:

«Необыкновенно захватывающее красноречие Гитлера и на меня вначале произвело большое впечатление. Было> без сомнения, ясно, что Гитлер во многом прав. Но чем чаще я слушал его, тем сильнее меркло мое первое впечатление. Я заметил, что длинные его речи почти всегда содержали одно и то же, что многое в его рассуждениях и так было очевидным для каждого патриотически настроенного немца, а многое другое свидетельствовало о том, что Гитлер теряет чувство реальности и масштаб того, что возможно и достижимо».

И тем не менее талант ораторский талант Гитлера брал свое. На первом публичном выступлении фюрера (после отмены запрета) в Гамбурге осенью 1927 года один из присутствовавших, не принадлежавший к нацистам, обратил внимание на то, как речь Гитлера слушали распорядители, следившие за «порядком» в зале: «На их лицах видно было тщетное старание следить заходом рассуждений оратора. Сквозь произносимые слова они, однако, впитывали в себя нечто, что не складывается в понятия, но воплотится в действие, когда они примут участие в уличной драке во имя свастики…»