Ай-Петри - Александр Иличевский

Наконец, откинувшись, весь мокрый, он сплюнул:

– Старый хрыч. Специально при нас помер. Будто караулил. Если б не мы, еще бы бегал.

Огромная синяя муха страшно летала над соломенной шапкой, накрывавшей лицо старика, садилась, ползла по подбородку к углу раскрытого рта, скрывалась в нем – и выползала обратно; взлетала и садилась, блестя и отливая, на запястье; снова взлетала.

Я представлял, как сейчас нас кто-нибудь видит издали, как бежит, задыхаясь и оглядываясь, в поселок, доносит милиции о гробокопателях, – и у меня всплывало перед глазами сосредоточенное лицо следователя.

Художник копал исступленно, словно настоящий убийца старика.

Наконец он сломал черенок лопаты.

До сумерек мы подкапывали, расшатывали и вытаскивали камни.

Мы похоронили старика рядом с женой.

Я срезал охапку роз. Оплел травой два пучка. Связал из цветов крест и укрепил камнями.

Всю ночь шли и на рассвете выкупались в море.

В первых числах августа, распродав всех дельфиньих «водолазов» вьетнамцам, высыпавшим из дельфинария, я сложил этюдник, служивший лотком, подсчитал выручку и поднял голову.

Передо мной стояла Зинаида Андреевна.

Я видел ее на биостанции и раньше, но ни разу она не выдала, что знакома со мной.

Сейчас она напористо улыбалась.

– Как дела, ловкач? Все деньги заработал? – ее лицо изуродовала ненависть.

Я отвернулся.

В нижней левой четверти я слышал, как она дышит, как шуршит ее блузка.

– Ты доалтынничался. Чтоб я не видела тебя здесь больше, тварь, ты понял? – она пихнула ногой этюдник и зацокала по асфальту.

Ночью я ушел из бухты. Прокрался к Полковнику на стоянку, положил под камушек записку и деньги за последних «водолазов», спрятал в тайник этюдник с нераспроданными «черепками» и отвалил в Козы.

В сухую погоду, даже в безлунную ночь, тропа светлее, чем земля, как Млечный путь светлее неба.

Заночевал я у самого моря, на плоском уступе над урезом зимних штормов. Спал глубоко, но почуял, как теплый туман с моря укутал и рассеялся, не успев увлажнить одежду.

И тут мне приснилось ее лицо, каким я видел его последний раз.

Лик, некогда полный ласки, нежной страсти, участия и – что самое невыносимое, что я не мог себе позволить представить даже на миг – гримасы любовного безумья, – вот этот родной лик теперь сковывала непроницаемая маска смерти, хуже – маска божества, беспощадного, созданного ради одного – ради умерщвления.

Огромная боль ударила мне в пах и темя, пригвоздила – и я заерзал вокруг, распинаясь на двух точках, завился, но вдруг разразился рыданьями и скоро задремал с миром.

Проснулся утром от робкого топота, то набивавшегося в уши, то сходившего на нет. Открыл глаза. Вокруг стояли, дергались, переминались шерстяные ноги с острыми копытцами. Овцы толкались, развязно мотали замызганными курдюками, сыпали лоснящимися катышками.

Я поднялся и оказался посреди колышущейся отары.

Пастух пригнал ее к морю – купать.

Я огляделся. Нежное утро тихо происходило вокруг.

Пастух брал овцу в охапку, вносил в море, тер, жамкал, хлопал, чесал пятерней, отталкивал в свободное плавание и шел за следующей.

Шерстяные поплавки раскачивались на волнах. Блея, овцы выбирались на берег, просветлев, как облака перед восходом.

Я выкупался, расталкивая овец – мягких, торопких, бестолково вразнобой мельтешивших под водой всеми четырьмя ногами.

Что дальше? Дальше я решил оттянуться напоследок – пешком вернуться в Ялту, погулять в удовольствие, исполнить какую-нибудь мечту.

Потому в Судаке немного прибарахлился, купил телескоп, шорты, рюкзак и выступил в путь.

Опробовал ЗРТ-60 (зрительная труба, шестидесятикратная) на горе Сокол, у Нового Света. Забрался на вершину ночевать. Расположился под триангулятором, сплошь увешанным обрывками тряпок, как чудо-дерево, как елка серпантином.

Вид с Сокола открывался – аж зубы ломило! Все побережье, вплоть до Ай-Петри, простиралось в бело-дымчатой дали, отчетливо располагаясь на различенных планах. Сзади, к северу, спускалась ожерельем цепь древних крепостных башен. Внизу, под самолетной высотой, петляла над обрывом дорога, чередовались то изумрудные, то глубоко-синие подковы бухт; были рассыпаны кубики и арматурный остов недостроенного пансионата, бетонные крошки поселка; открыточно усыпанный виндсерфингами и яликами, ощетинившийся молами, синел и пенился городской пляж; его бухту с запада ограждал выгнутый как кошка утес, и дальше за ним волнами шли поросшие соснами и можжевельником горы.

Геометрическим наброском подсчитал, что отсюда – с вершины высотой в полкилометра горизонт удален на 80 километров – два дня ходу, вплавь – пять.

Весь день смотрел в окна и сады домов, неразличимых невооруженным глазом. Подзор открыл в море корабли, разными курсами как на ладони застывшие в открытом море.

Я был потрясен, как просто открывалось великое незримое. Пространство сокрушительно ломалось через трубу, суставчато выстреливало – как лодыжка кузнечика в прыжке. Мозг соскальзывал сквозь в неведение, за тридевять земель, обманутый вестибуляр лишал сознание соответствия в теле, – и когда я наконец отводил окуляр, ближний мир обрушивался и вышибал из-под ног опору. Площадка вершины была крохотная, потому был осторожен и не смотрел из рук, а ложился на камень и настраивал штатив на нужный стереографический угол обзора.

Ночью был ошеломлен тем, что различил кольца Сатурна и был взят так близко к Луне, что погрузился ресницами в ползучее движение теней ее кратеров и гор.

Долго не мог заснуть. Могучий поток остывающего зрения напруживал и сводил судорогой мышцы. Под утро приснилось, что превратился в саранчу и что в прыжке у меня остекленели крылья.

На рассвете, озябнув, спустился бегом, проскочил Новый Свет, можжевеловые рощи, кемпинг у Арпата, днем миновал Капсихор и вышел к скульптурному мемориалу. Табличка под каменной группой красноармейцев сообщала о десанте, высаженном в августе 1920 года – для организации партизанской борьбы в тылу войск Врангеля. Среди фамилий запомнились: Пухов, Папанин, Мокроусов.

Ночевал на мысе, в развалинах замка генуэзских феодалов, братьев ди Гуаско. Эти неукротимые средневековые бандиты десятилетиями плевали на метрополию, воевали с местным сугдейским главком и творили на местности что хотели. Как под светом спички объяснил путеводитель, которым я обзавелся вместе с ЗРТ-60, эта наполовину уцелевшая в веках замковая башня на мысу Чобан-Куле была в 1942 году поражена выстрелом немецкого крейсера, дозором обходившего здешние воды в поисках береговых укреплений.

Ночью снились виселицы и кресты, которые братья ди Гуаско сооружали вместо верстовых столбов вдоль дороги, по которой я снова шел в Капсихор. На иных видел трупы и полутрупы казненных, но большей частью в петлях и на крестах висели соломенные, вымазанные дегтем чучела. Рядом неизменно в тени куста спал, по пояс выпроставшись из рубища, стражник. Одному я хотел дать хлебнуть из фляжки, но стражник отогнал меня плетью. По дороге сквозь меня промчались всадники. У лошадей вместо шор были прилажены на ремешках отрубленные кисти рук. При галопе они хлопали по глазам; лошади всхрапывали. Я подошел к виселице и, сдернув чучело, просунул голову в петлю. Сзади подбежал стражник-карлик и натужился поднять меня, не давая петле затянуться. Но вдруг сам оступился, слетел с подмостков – и повис на мне, как котенок на занавеске.