Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - Генри Саттон

— Пара, — сказала Карлотта.

— Ну, значит, еще не все потеряно, — сказал Мередит.

Игра называлась «Голливуд» и, как заметил Мередит, это был единственный намек на Голливуд во всем фильме.

Он, конечно, преувеличивал, но отчасти был прав. Стояла страшная жара. В воздухе висела пыль от высохших коровьих лепешек — племя масайев покрывало ими крыши своих хижин и использовало как топливо. Сколько бы раз на дню Мередит и Карлотта ни принимали ванну, ветер разносил пылинки сухого коровьего помета, которые попадали в волосы, забивались в швы на одежде. Это было невыносимо.

Они, конечно, испытывали куда меньше неудобств, чем остальные члены съемочной группы, ведь у них был трейлер с кондиционером. В фургоне было вполне терпимо. Но стоило выйти наружу, под палящее солнце, в ослепляющие лучи юпитеров, как мухи и навозная пыль словно начинали состязаться в том, чтобы больше досадить людям. Но воины-масайи были вне конкуренции. Пришлось потратить уйму времени, чтобы научить их хоть чему-нибудь. Деннис Фрейзер переводил просьбы режиссера на суахили, а Ричард Мобуту переводил с суахили на местный масайский диалект, после чего вождь повторял эти указания и обязательно на каком-то этапе перевода смысл этих указаний искажался или их просто игнорировали. Например, так получилось с часами. Либо «всем снять часы» по-масайски означало «все носят часы», либо воины просто пропустили мимо ушей эту просьбу. Поэтому, наверное, на просмотре отснятого материала выяснилось, что у диких обитателей африканских джунглей, вышедших приветствовать Сесила Родса, на запястье поблескивают часы! И что самое печальное и удивительное, самое смешное, так это то, что едва ли не все их часы были неисправны. Они давным-давно проржавели. Однако масайи носили их как примету цивилизации.

— Мы это заслужили, — говорил Фрейзер. — Мы и сделали из них то, что они собой представляют.

Фрейзер был внучатым племянником сэра Джеймса Фрейзера[10]. Ему вообще не нравилась постановка, в которой он согласился участвовать, и особенно не нравилась собственная роль.

— Очень рад слышать, — отвечал ему Джеральд Лестер, режиссер. — Мне бы не хотелось думать, что над нами висит незаслуженное проклятье. Придется переснять весь эпизод.

Это означало, что еще по крайней мере неделю они будут вдыхать пыль от коровьих лепешек, отгонять мух и изнывать от жары, дожидаясь, пока дикари избавятся от оков цивилизации, и что расходы еще увеличатся на пятьдесят тысяч или что-то около того, при том, что они уже давно выбились из бюджета картины. И вот Мередит сидел в своем трейлере, играл с Карлоттой в «Голливуд» и проигрывал.

Как оказалось, и этот съемочный день пошел насмарку. На сей раз масайи сняли часы — за этим проследили Фрейзер и Мобуту, тщательно осмотрев каждого до начала съемок. Но один из воинов потерял набедренную повязку и ничего об этом не сказал. Может быть, он не хотел, чтобы его прогнали со съемочной площадки и лишили доллара, который кинокомпания платила масайям за каждый съемочный день. А может быть, он просто решил так подшутить, может быть, он мстил за то, что ему не позволили надеть часы. Как бы там ни было, на состоявшейся через неделю демонстрации отснятого материала собравшиеся в просмотровой палатке зрители разразились громким хохотом, увидев, что слева от Мередита, за его спиной, стоит совершенно голый воин с устрашающе длинным «шлангом».

— Почему бы не оставить его в кадре? Все равно никто не поверит, что он может быть таким огромным, — предложил Фрейзер.

— Конечно, — согласился Лестер. — Я бы оставил, но тогда в Америке снова, как и двадцать лет назад, вспыхнут расовые волнения. По всему Югу, если не по всему миру, прокатится волна линчеваний.

— Значит, завтра все повторяем? — спросил Фрейзер.

— Естественно, — сказал Лестер. — Ну и работенка, а?

— Да уж! — согласился Мередит. И пошел к себе в трейлер, чтобы сообщить новость Карлотте.

При всей безумной суете, которой всякий раз сопровождаются съемки нового фильма, кинобизнес представляется куда более безумным предприятием. Сотни людей ворочают миллионами долларов ради того, чтобы позабавить и развлечь десятки миллионов людей, и самые незначительные и непредвиденные причины могут иметь — возможно, в силу неких специфических особенностей своего воздействия — самые неожиданные и невероятные результаты.

Так солнечные лучи падают сквозь линзу на лезвие травинки: травинка вдруг сморщивается, обугливается и сгорает дотла. Линза кинобизнеса дает тот же эффект, В линзе кинематографа преломляется свет Мередита Хаусмена.

Вот он в Африке в роли Сесила Родса, возводящего империю в джунглях. А в это время в десяти тысячах миль от Юга Африки Милтон Берль[11]в роли некоего обывателя орет: «Грим!», получает гигантской пуховкой по носу и создает империю в других джунглях. Телевидение! Этот диковинный экспонат Всемирной выставки 1939 года, который всю войну пылился на полках радиотехнических лабораторий, внезапно превратился в образ жизни.

Во всех уголках Америки люди стали покупать телевизионные приемники и после ужина всей семьей садились смотреть дядюшку Милти, или Эда Салливена, или старые кинокартины — да все, что угодно, потому что они попадали прямо к ним в гостиную бесплатно. В Голливуде и Нью-Йорке кинопромышленники запаниковали и начали нервно жевать свои сигары и грызть ногти. Весь созданный ими миропорядок рушился на глазах. Контракты разрывались, так как киностудии сокращали производство, отказываясь рисковать и надеясь, что им как-то все же удастся пережить эту катастрофу. Первыми жертвами спада кинопроизводства стали молоденькие актриски. «Фокс» отказался от Мэрилин Монро, которая к тому времени пару раз снялась в эпизодических ролях и всегда безотказно соглашалась эскортировать нью-йоркских компаньонов, наездами появлявшихся в Голливуде. Джозеф Манкевич с трудом уговорил Дэрила Занука возобновить с ней контракт, чтобы он смог снять ее в фильме «Все о Еве». Она была одной из немногих дебютанток, кому удалось-таки удержаться наплаву.

А для звезд заказывали старые песни. Только теперь они звучали еще громче и были богаче аранжированы. Хотя студии рвали контракты с актерами, снимали их с жалования и не выплачивали им накладные расходы, это было экономически обоснованным и разумным. Главный смысл подобной экономики заключался в том, чтобы поднять гонорары до заоблачных высот и чтобы кинозвезды, которых Голливуд и так уже обогатил, стали вне досягаемости для конкурёнтов. Сэм Джеггерс организовал Мередиту двухгодичный контракт, который был короче обычного. Он осторожничал. И удача ему улыбнулась. Мередит за эти два года снялся в четырех картинах — после чего контракт расторгли. Но хотя контракт с ним разорвали, его самого не забыли. Его лицо было знакомым, его имя было известным: он привлекал публику, он был гарантией кассовых сборов, он был тем, ради кого люди готовы покинуть свои уютные гостиные с телевизионными приемниками и пойти в кино — надеть ботинки, нанять для своего малыша няньку и заплатить за билет. Первая же картина, в которой он снялся после того, как истек его двухгодичный контракт, принесла ему столько денег, сколько он не заработал на предыдущих четырех контрактных кинолентах. Вторая картина принесла ему вдвое больше. А снимаясь в третьей, он уже был не актером на зарплате, а самостоятельной кинокомпанией, участвующей в совместном производстве и имеющей свою долю прибыли. И все это было вполне оправданным. В конце концов, ведь что делал продюсер — он заключал с Мередитом контракт, потом отправлялся с подписанным Мередитом документом в Американский банк, где под согласие Мередита участвовать в будущей картине можно было получить кредит в два миллиона долларов. Обеспечение такого кредита само по себе заслуживало право участия в совместной продукции и получении доли прибыли.