Завтрак палача - Андрей Бинев

«Потому что нельзя, — говорил сын, — рубить сук, на котором можно долго и удобно сидеть. Свалишься и расшибешь свой оловянный лоб».

Герр Штраус определенно никогда не был антисемитом. Хотя можно ли называть лояльным в этом смысле человека, если вся его лояльность строится исключительно на прагматичном отношении к этой животрепещущей проблеме, а не на непреложных законах человеколюбия?

Профессор же Шнеерзон был во всех отношениях человеком поистине лояльным, но свой кусок хлеба очень долго хранил далеко за пределами нравственных принципов. Он полагал, что искусство не имеет национальности и географического адреса. Это помогало ему выполнять свои экспертные обязанности в компании герра Штрауса. Тем более за это ему и двум его помощникам, один из которых был его племянником, герр Штраус очень щедро платил.

Но вот однажды, разбирая очередной ящик, вывезенный много лет назад герром Штраусом и Юджином Колесником из старой шахты, он обнаружил четыре картины древних голландских мастеров и кучу фамильных драгоценностей, принадлежавших когда-то его покойной бельгийской тетке Изольде Шнеерзон.

Он очень хорошо помнил историю гибели всей их бельгийской ветви. Они, а было их семь человек, самому младшему из которых только-только исполнилось шесть лет, а самому старшему — восемьдесят один, были схвачены гестапо, растерзаны и отправлены в Польшу, в лагерь смерти Освенцим, в эту фабрику ужаса. Их сожгли в одной огромной печи. Говорят, даже не стали перед этим умерщвлять. Живыми сожгли.

Все эти вещи принадлежали им. Они были не только бережливыми и блестяще образованными коллекционерами, но и художниками, искусствоведами, преподавателями в университете. Все, кроме двоих детей — шести лет и двенадцати. Даже престарелый муж Изольды Шнеерзон до самой оккупации вел курс средневековой голландской живописи и писал умные статьи в нескольких европейских журналах. Его обожали студенты. Двое из них попытались предупредить семью о готовящемся погроме, но не успели, а только сами попали в лапы гестапо и были расстреляны прямо во дворе несчастного семейного дома Шнеерзонов как пособники евреев.

С этого злосчастного ящика, обнаруженного профессором, все и началось. То было роковой ошибкой герра Штрауса. Вообще-то, рано или поздно этим все и должно было закончиться.

Профессор Шнеерзон срочно вылетел в Израиль, встретился там с весьма компетентными людьми и предоставил им весь список распакованных и идентифицированных ценностей. Он сознался, что замалчивал подобные истории, потому что они не касались его семьи, но сейчас в нем окончательно проснулась совесть и он желает искупить свою вину. Он даже был готов перевести, куда будет велено, весь свой накопленный за несколько лет капитал (от экспертиз имущества герра Штрауса) и выступить свидетелем на суде.

Вот тогда, сначала тайно, а потом открыто, стали искать ответ на вопрос, когда-то заданный журналистом в нью-йоркском издании, — «Где тот загадочный остров Монте-Кристо, на котором родился немец Штраус?»

Хранилище было арестовано. Однако счета герра Штрауса все еще оставались в его распоряжении. Они все время пополнялись доходами от акций судостроительных верфей, от безостановочной работы семи крупных танкеров, полетов одиннадцати пассажирских самолетов, круглосуточных игр в двух крупнейших казино Лас-Вегаса и еще от очень многого другого, включая знаменитую консалтинговую компанию, сеть ночных ресторанов и увесистый пакет акций одного крупного европейского аэропорта, правда, через русского посредника.

Эта скандальная история вынудила его немедленно покинуть Нью-Йорк и очутиться в нашем парк-отеле, арендовав здесь семикомнатные апартаменты, самые обширные из всех имеющихся, и даже личный бассейн с морской водой. Он привез с собой два полотна итальянских мастеров эпохи Возрождения и три вазы эпохи династии Минь Цзиндэчжэнь. Герр Штраус вывесил полотна в своей спальне, а вазы поставил в гостиной. Откуда именно в коллекции его нищего отца взялись эти предметы, не известно. Свидетелей не осталось. Поэтому герр Штраус за них и за себя пока спокоен.

Однако такого количества бескомпромиссных врагов, которые теперь числились у тишайшего сухонького старичка герра Штрауса, не было, пожалуй, ни у кого на свете. Разве что у известного палача и идиота Эйхмана.

* * *

Солнце сползает за горизонт, оно тихо и печально утопает в море. Мне его даже жаль — такое оно беззащитное и нежное в этот вечерний час.

Я выхожу на берег и вижу, что мой утренний собеседник, полный итальянец с юными голубыми глазами синьор Контино, по-прежнему млеет в лучах солнца, теперь уже заходящего. Я видел его в ресторане на ланче, но синьор Контино только потыкал там вилкой во что-то (не я обслуживал на этот раз его стол) и, шумно дыша, слинял.

Он был так же задумчив и ироничен, как и утром.

Синьор Контино увидел меня и лениво помахал полной белой рукой. Я подошел и вежливо склонился.

— Приятель, принеси-ка мне бутылочку «Барбареско» от мудрого пьемонтского кудесника синьора Анджело Гайа. А то у меня до сих пор зловонная отрыжка от утренней бурды… от той крепкой гадости — La strada della vita. Надо мной, полагаю, здесь потешается даже обслуга? Не так ли?

Я пожал плечами и прозрачно усмехнулся.

— Знаешь ли ты, Il pranzo e servitor, — продолжил итальянец, не замечая моей усмешки, — что я некогда купил неплохой пакет акций гидроэлектростанции во Франции, в самом ее снобистском сердце? Туда вошли и водохранилище, и две плотины. А водопад достался мне даром — как живописное дополнение к тупому серому бетону и скучным энергетическим установкам. Я вспомнил это сейчас, потому что пьемонтское вино синьора Гайа напоминает мне бесноватые водопады и даже ту мощную гидроэлектростанцию. До него, до этого достойного человека, пьемонтские вина были похожи на глубоководные и спокойные темные речки, в которых можно было утонуть в полной тишине и безвестности. А синьор Гайа будто воздвиг плотины и гидростанции, пропустил мощный ток через тяжелые, емкие провода, и реки вдруг забурлили, задымили невесомой водной взвесью. Безудержная сила великана безумствует, вырываясь на волю. О, это уже совершенно другие вина! В них уже тихо не утонешь, в них захлебнешься и, счастливый, пойдешь не на дно, а вознесешься ввысь, живой ты или мертвый. Вот что значит его «Барбареско». Раньше, Il pranzo e servitor, то была тихая мещанская заводь «Бароло»[9], а теперь — веселая пиратская лагуна «Барбареско». Неси-ка мне самую лучшую, самую пыльную бутылочку… и садись рядом. Я угощу тебя тем, что вам, обслуге, пить не позволяется. Потому что каждая его капля стоит дороже ваших никчемных жизней.

Я кивнул, так как знал, что синьор Контино почти никогда не ошибается. Он всегда там, где ведутся масштабные земляные работы, укрощаются полноводные реки, образуются искусственные водоемы и возводятся плотины и гидростанции. А еще он там, где строятся виллы с видом на водопады и на прочие прелести природы.

Синьор Контино когда-то купил огромный лесистый склон возле Рейнского водопада, в сорока пяти километрах от Цюриха, и построил на нем три милые гостинички. Каждая их роскошная комната имеет божественный вид на кипящие воды Рейна и на безумствующую водную метель великого Рейнского водопада. Представьте, это приносит очень неплохой доход, как и все, чем когда-либо занимался синьор Контино.