Берсерки. Воины-медведи древнего Севера - Вольфганг Акунов

Ритуальная отчетливость всей этой сцены некромантии — искусства оживления мертвых — доселе производит сильное впечатление. Оракул начинает вещать под действием песнопений Одина, как «отца волшебных чар». Мифы, выстроенные вокруг темы загробного путешествия и волшебного коня, имеют характерный азиатский (преимущественно — индоиранский) привкус. Можно предположить, что среди северных германцев эти мивы получили распространение, а затем дошли до нас в момент наибольшего и широкого проникновения культа Одина и рунического искусства в Скандинавию (согласно «Младшей Эдде» Снорри Стурлуссона сам Один и члены его «дружины» — асы — пришли на Север Европы из «страны асов» — Асаланда, Асии, то есть — Азии). Руны ведь не только (и не столько) письмена. Руны — магическое заклинание, «песнопения» (лат.: carmina). Руны обладают волшебной силой. Религия Одина, руническая мудрость, древняя магическая поэзия — вот три ипостаси одной и той же культуры. Конь неразрывно связан с ней. Он самый дорогой друг и верный товарищ во время охоты, войны. Он — верный товарищ и в царстве мертвых. Так от лошадей, содержавшихся в священных рощах, которые неприкосновенны и «белоснежны», по ржанию которых германцы совершали свои гадания — ауспиции, перебрасывается мостик тоже к белым лошадям, на которых валькирии переносят павших в бою героев в Вальхаллу, «пристанище избранных», павших в бою воинов. Княжеский конь, следуя за своим хозяином, становится его товарищем. С ним он делит радость вечного сражения и вечного пиршества. Тех, кто умер не в бою, с мечом в руке, призывая имя Одина, а «содоменной смертью», «как корова в хлеву на подстилке», от болезней или от старости, вместо Вальяскьяльвы ждал тоскливый, мрачный, безысходный Гельгейм (Хельхейм), где не слышно звуков веселых песен, не пенится хмельное пиво, не звенят струны арф и оружие.

Конь пылает в погребальном костре благородного германца. Впоследствии, когда на смену кремации (трупосожжению) приходит предание тела земле, конь опускается в могилу германского короля вместе с мертвым телом того, кто при жизни был его хозяином и господином). Если нет коня, его заменяет сбруя либо изображение, например наплечная застежка-фибула, очень похожая на ожерелья, распространенные в так называемой культуре Великой Степи.

Как и во времена Корнелия Тацита, владеть конем у германцев означало принадлежать к более высокому социальному рангу. Количество религиозных смыслов, связанных с конем, возрастало.

Изучение предметов, использовавшихся в погребальном обряде германцев, убеждает нас в том, что постепенно они немало заимствовали у народов Степи, главным образом путем ассимилирования погребального ритуала, например у скифо-сарматов. Затем сходство постепенно ослабевает, хотя, как представляется, не без сопротивления и не без сохранения некоторых элементов подражания, не исчезнувших даже с наступлением христианской эпохи.

До утверждения готской гегемонии в культуре германский погребальный обряд был достаточно прост. Главное заключалось в том, чтобы избежать умаления ранга покойного. Захоронения представителей благородного сословия (кремация применяется все реже), как правило, устраивают в каком-нибудь уединенном месте. Снаряжение покойника не так уж и богато. Чаще всего это конская упряжь, иногда вместе с оружием. Появление готов с середины III в. п. Р. X. в корне изменяет ситуацию. Могильники германских вождей все более напоминают гробницы героев гомеровского времени либо захоронения скифских царей, которые описал Геродот. Коню в погребальных обрядах отводится все более почетное место.

После принятия готами и другими германцами христианства животные в захоронения попадают реже. Но в погребальных обрядах с большей терпимостью относятся на протяжении весьма продолжительного времени к конскому снаряжению и оружию воина-всадника. Вероятно, конская упряжь — знак, заменяющий самое животное. Аналогичную роль играют, по-видимому, изображения лошади, в основном фибулы (застежки для скрепления плаща-накидки, надеваемого поверх доспехов, или другой верхней одежды на плече). Так или иначе, они в ходу у всех германцев: у готов, лангобардов, аламаннов, франков. На щитах франков обычно встречается изображение коня.

Разумеется, находки более или менее полного снаряжения конного воина в германских захоронениях VII в., то есть когда завершается первый цикл христианизации первой миграционной волны, ставят перед исследователями ряд вопросов. Изучая богатое погребальное снаряжение, например, аламаннов или баваров, нельзя не задуматься, являются ли конные аксессуары знаками благородного происхождения умершего (в случае положительного ответа лошадь соотносима со своим исконным значением, указывая на божественное происхождение аристократии германцев), или же они просто доказывают более широкое использование конных воинов у западных германцев, где прежде предпочитали сражаться с неприятелем не в конном, а в пешем строю (в этом случае речь идет о сугубо военно-технической эволюции).

Что касается Северной Германии, то некоторые археологи считают захоронениями военно-дружинной знати могильники, относящиеся к VIII в., где были обнаружены предметы, указывающие на наличие в обиходе лошади. В Нижней Саксонии того же периода найдены захоронения людей вместе с лошадьми. Возникает вполне закономерный вопрос — а как интерпретировать все эти находки? Вполне доказательного объяснения до сих пор нет. Правда, некоторые археологи считают, что подобные факты свидетельствуют не столько о социальном расслоении, сколько о характере представлений, относящихся к культу мертвых и загробному миру. Данная гипотеза подтверждается расположением предметов снаряжения и коня по отношению к захороненным.

Церковь выступала против похоронного снаряжения вообще, но, судя по всему, была вынуждена корректировать свои протесты, сообразуясь с условиями места и времени. Эффективность борьбы церковных кругов с пережитками дохристианских обычаев была в разные периоды и на различных территориях неодинаковой. При рассмотрении захоронений древних германцев периода перехода от язычества к христианству трудно с достаточной уверенностью сказать, является тот или иной персонаж язычником или христианином. Сама постановка вопроса представляется весьма относительной.

Достаточно вспомнить, какими потрясениями и «недоразумениями» сопровождалось «обращение» в христианство этих народов, сколь прочно держались в их повседневной жизни собственные обычаи и ритуалы и после того, как утратили свое первоначальное значение. А трудности понимания ценностного смысла тех или иных предметов снаряжения? Как узнать, является ли положенная в могилу золотая или серебряная монета платой за перевоз в царство мертвых (аналогичной монете-оболу, которую древние греки вкладывали в рот или в руку своим умершим, чтобы те заплатили перевозчику Харону) или просто военной добычей? О трудностях оценки многозначных религиозных символов, того же креста, например, мы умолчим.

Впрочем, подтверждением того, что конь оставался другом воина и за гробом, связанным не только и не исключительно с социальным рангом умершего, но со всем комплексом религиозных представлений, служит факт длительного сохранения обряда погребения боевых коней вместе с воинами в областях Европы, на протяжении многих веков остававшихся недосягаемыми для христианства, и даже после христианизации воспринявших новые ценности весьма осторожно. Речь идет о Северной Европе.