Я рисую ангелов - Анна Викторовна Томенчук

не сможет сообщать о своем местоположении. На конвертах не было отметок почтовых отделений, и Сара решила, что письма передает внутренняя военная почта. В мире постоянно шли войны. Значит, он где-то там. Но он был жив. Жив и здоров, она чувствовала.

Эдола потянула ее за рукав. Сара, задумавшаяся об Акселе, вздрогнула.

– Александр не приехал? – спросила девочка, тряхнув тугими кудрями небрежно скрученных в хвост волос.

– Пока нет, – покачала головой Сара. – К его приезду придется приготовиться.

Эдола остановила на ней свой неподвижный, не по-детски холодный взгляд. В глубине этих глаз читалась смутная угроза. И такого уровня ярость, которую можно увидеть только здесь, в детском доме. Подобную ярость испытывает раненый зверь. Подобную ярость испытывает брошенный ребенок. Эдола не помнила своих родителей, в детский дом попала малюткой. Она не говорила ничего плохого, не жаловалась и не строила планов мести всему миру. Она была тихой и спокойной девочкой, но Саре рядом с ней становилось не по себе. Она даже хотела смалодушничать и отказаться от работы с Эдолой, но пересилила себя. Дерек для нее столько сделал, она не могла его подвести. Эдола ходила в группу арт-терапии, но ее рисунки оставались совершенно нечитаемыми. Иногда они были ужасными, много черного и красного, нарисованные тела, аварии, веревки для висельников. Иногда на них была природа или счастливые зарисовки о минутах, когда приезжал Александр.

Интересно другое: Эдола определенно ждала встреч с братом. Но так же определенно она от них не зависела. Она вела себя с ним как старшая сестра, а не младшая. А он тушевался под ее взглядом. Сара чувствовала между ними странную, неестественную и нелогичную связь, но не могла до конца понять, чем вызвано это ощущение, а поэтому старалась просто не думать.

– Ты уделяешь мне много времени. У тебя нет других детей?

Вопрос прозвучал так буднично, будто девочка спросила, где лежат краски.

– Мой сын в армии. Я рассказывала.

– А. Аксель. Я его помню. Он жил здесь. Ты его усыновила. Не хочешь удочерить меня?

– Ты не хочешь, чтобы я тебя удочеряла, но спрашиваешь. Зачем тебе это?

Девочка пожала плечами, потянула себя за хвост, вздохнула и стащила резинку с тугих волос.

– Мне интересно услышать ответ.

– На моих устах печать молчания.

Сара постаралась улыбнуться, но не смогла. Холодный взгляд Эдолы резанул ее по лицу. Губы девочки растянулись в жуткой ухмылке. Взгляд не изменился. Он по-прежнему походил на мутное стекло. Острый. Странный. Нечитаемый.

– Значит, не хочешь. Тревербергу не нужен был бы детский дом, если бы ты могла всех нас забрать к себе. У тебя есть сын. Аксель красивый. Но далекий. Он ни с кем тут не общался, был сам по себе. Даже с Александром. Я помню. Это было давно, но я помню.

– Он много учился. А друзья у него были. Старшие мальчишки, они давно ушли из детского дома.

– А возвращаются?

– Никто не хочет сюда возвращаться, – развела руками Сара. – Мы смогли сделать ремонт, стало уютно. Но мы не можем заменить вам дом или семью. Очень стараемся. Иногда получается. Но…

– Не оправдывайся, оправдания от взрослых – это глупо, – прервала Эдола. – Это обычный детский дом. Место, где собираются те, кто никому в этом мире не нужен. Ты хорошо с нами обращаешься. Не обижаешься, когда мы тебя подводим. Когда воруем краски или портим бумагу. Никогда не кричишь. Ты не мама. Но ты… Я читала книгу, в ней к таким женщинам обращались «кормилица». – Девочка хмыкнула. – Раньше ты не работала со мной, но сейчас ты почти как кормилица.

Сара улыбнулась. Ей стало легче, как только пристальный взгляд ребенка сфокусировался на бумаге.

– Большего мне и не нужно. Скоро начнется занятие. Нужно подготовить класс. Поможешь мне?

Эдола вскочила с места.

– Да. Я люблю обустраивать комнату.

* * *

Вечер того же дня

«Саре Опервальд, Треверберг. Лесная улица, 4. Детский дом имени Люси Тревер.

Лейтенант Грин в госпитале по причине ранения. Штаб».

Сара перечитывала короткую телеграмму, которую принес ей мрачного вида молодой человек в серой шинели, не веря глазам и не понимая, что это значит. Аксель ранен? Серьезно ранен, раз они сообщили. Или он убит, а они просто деликатничают с почти пожилой женщиной? Почва уходила у нее из-под ног, голова кружилась, а мысли неизменно возвращались к желтому клочку бумаги.

Она рано вернулась с работы. Разговор с Эдолой и занятия высосали силы до капли. Сара мечтала о ванне, тишине, хорошей книжке и привычном бокале крепкого вина. А может, и о двух бокалах разом – она заслужила. Заслужила, быть может, больше, чем кто-нибудь другой. До сорока лет Сара не брала в рот ни капли алкоголя. Но после отъезда Акселя поняла, что сойдет с ума, если дома не будет хотя бы маленького запаса. Хотя бы глоток терпкой жидкости, который поможет забыться и уснуть. Сара не могла считаться алкоголиком, она не уходила в запои, не теряла самоконтроль. Но и уснуть без бокала красного вина она уже не могла. Ей казалось, что в вине растворяется ее боль. Но сейчас, держа в руках странную телеграмму, она боролась с желанием дойти до бара, который открылся неподалеку. Ей хотелось чего-то невозможно крепкого, резкого и молниеносного. Страх сжимал сердце, дышать не получалось. Лучше бы не было никакой телеграммы. Лучше бы она ничего не знала. Получила бы похоронку и умерла бы вместе с сыном. Но нет. Судьба жестока, а у военных порядки вообще нечеловеческие.

Сара зло смахнула слезы с щек. Она давно не плакала. Наверное, с тех пор, как Аксель ушел, так и не плакала. Но сейчас хотелось. Хотелось чувствовать себя маленькой девочкой, прижаться к чьему-то плечу и просто плакать, плакать, пока не очистится душа. Она подошла к столу, чиркнула спичкой, подожгла телеграмму и бросила ее в пепельницу. Замерла, наблюдая, как огонь медленно пожирает слова, принесшие ей столько сомнений и боли.

Аксель ранен. Ранен. Ее Аксель ранен. Это невозможно. Это ужасно. Это очень страшно. Особенно ввиду того, что она даже не знает, где он и чем занимается. Лейтенант.

Она достала бутылку вина из специального шкафчика, привычным движением избавилась от пробки, поставила вино на стол. Бокал пришлось искать среди оставленной со вчерашнего дня грязной посуды, мыть. Справившись с этой неприятной задачей, женщина налила напиток и сделала несколько жадных глотков. Успокоилась. Наполнила бокал до краев, посмотрела на бутылку так, словно на той должен был быть написан ответ, поставила ее обратно на стол и села