Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет - Элис Манро

Если бы все это происходило в той прежней, нормальной жизни, Джинни, возможно, начинала бы уже испытывать страх. Впрочем, если бы это было в прежней, нормальной жизни, ее бы тут вообще не было.

– Хотите показать мне дикобраза, – сказала она.

– Да ну. Нет, конечно. Кое-что куда более редкостное, чем какие-то там дикобразы! На мой то есть взгляд, разумеется.

Еще с полмили проехали, и он выключил фары.

– Видите звезды? – сказал он. – Я вот о чем. Звезды.

Он остановил микроавтобус. Сперва со всех сторон нахлынула глубокая тишина. Потом в нее по краям стали проникать звуки: глухой гул (видимо, отдаленного транспорта) и маленькие беспорядочные шорохи, стихающие прежде, чем их успеешь как следует расслышать, – их, наверное, производят какие-нибудь ночные животные, может быть птицы или летучие мыши.

– А весной если сюда забраться, – сказал он, – кроме лягушек, вообще ничего не слышно. От их кваканья просто глохнешь.

Он открыл дверцу со своей стороны.

– Вот. А теперь выйдите и давайте немного прогуляемся.

Джинни сделала, как было велено. Она шла по одной колесной колее, он по другой. Небо впереди казалось светлее, и появился новый звук – что-то вроде тихого ритмичного лопотания.

Дорога меж тем сделалась деревянной, а деревьев по сторонам больше не было.

– Дальше, дальше пошли, – сказал он. – Вперед.

Он подошел ближе и коснулся ее талии, как бы руководя и направляя. Потом убрал руку, предоставив ей идти по деревянному настилу, напоминающему палубу корабля. Подобно палубе корабля, настил подымался и опадал. Но здесь это было не из-за волн, движение вызывалось шагами – его и ее; в такт шагам настил немножко, еле заметно, подымался и опадал.

– Вы поняли, где мы находимся? – спросил он.

– На пирсе?

– На мосту. Это плавучий мост.

Теперь и она это видела: поверхность дорожного настила была всего в нескольких дюймах над стоячей водой. Он подвел ее ближе к краю, и они посмотрели вниз. В воде плавали звезды.

– Какая темная здесь вода, – сказала она. – Ну, то есть… она темная не только потому, что ночь?

– Она все время темная, – гордо подтвердил он. – Это потому, что топь. Она выделяет то же вещество, которое есть в чае, и вода поэтому похожа на черный чай.

Виден был ей и берег – кочки, поросшие тростником и осокой. Вода в тростниках чуть плескалась, отсюда и странный звук.

– Танин, – сказал он, выговорив это слово так гордо, будто, поднатужившись, вытащил его откуда-то из темноты.

Еле заметные движения моста вызвали у нее иллюзию того, будто и деревья, и кочки с осокой покоятся на плавающих земляных блюдцах, а дорога – это плавающая земляная лента, под которой сплошная вода. Причем эта вода хотя и кажется такой спокойной, но совершенно спокойной быть не может, потому что, стóит сосредоточить взгляд на какой-нибудь из отраженных звезд, начинаешь замечать, как она мигает, меняет форму и уплывает из поля зрения. Потом возвращается… но, может быть, уже и не она.

До этого момента ничего не замечая, Джинни вдруг спохватилась, что шляпа куда-то делась. Шляпы не было не только на голове, но и в машине тоже. Когда она выходила из машины писать и заговорила с Рикки, шляпы на ней уже не было. И когда сидела в машине, откинув голову на подголовник и прикрыв глаза, а Мэтт ей рассказывал свой анекдот, шляпы не было. Она, должно быть, обронила ее на кукурузном поле, когда в панике металась туда и сюда. В то время как она со страхом отводила взгляд, чтобы не видеть выпуклость его пупа с приклеившейся к нему лиловой футболкой, он совершенно спокойно взирал на ее жалкую черепушку.

– Вот только жаль, луны еще нет, – сказал Рикки. – Когда луна взойдет, тут и впрямь красиво.

– Тут и сейчас красиво тоже.

Он обнял ее обеими руками, как будто делает нечто само собой разумеющееся и времени у него для этого сколько угодно. Поцеловал в губы. Ей показалось, что впервые в жизни она соучаствует в поцелуе, который стал событием сам по себе. Не поцелуй, а целая история, развертывающаяся в себе. Нежный пролог, умелое подавление, беззаветное исследование и приятие, удержание с благодарностью и удовлетворенный уход.

– О! – сказал он. – О!

Он развернул ее, и они двинулись назад тем же путем, каким пришли.

– Так это и впрямь был первый раз, когда ты побывала на плавучем мосту?

Она сказала, да, первый.

– Ну вот, сможешь теперь приезжать сюда еще.

Он взял ее руку и качнул ею, будто хочет ее отбросить.

– А я первый раз поцеловал замужнюю женщину.

– Ну, ты их, вероятно, еще много перецелуешь, – сказала она. – У тебя еще время есть.

Он вздохнул.

– Да, – сказал он. Несколько даже отрезвленный и изумленный при мысли о том, что ему еще предстоит. – Да, наверное, да.

Джинни вдруг подумала о Ниле, оставшемся там, на твердой земле. О ветреном Ниле, который там с сомнением открывает ладонь взгляду женщины с русыми с золотом волосами, взгляду прорицательницы. Сидит, качаясь на краешке будущего.

Ну и ладно.

И она почувствовала к нему нечто вроде беззаботного сострадания, легкого, почти как смех. Этакий внезапный вихрь нежной веселости, унесший все ее раны и тяготы… На время, конечно. На время.

Эльфрида. Мой папа называл ее Фредди. Они были двоюродными братом и сестрой и жили сперва на примыкающих одна к другой фермах, а потом какое-то время и вовсе в одном доме. Однажды они бегали по жнивью, играя с песиком отца, которого звали Мэк. День был солнечный, но в бороздах уже укрепился лед. Они забавлялись, топчась на нем и слушая его треск.

Как она может помнить такие вещи? – удивлялся отец. Все это она придумала, говорил он.

– И вовсе нет, – упиралась она.

– Ну, придумала ведь, сознайся.

– Вовсе нет.

Вдруг они услышали колокольный перезвон, гудки паровозов. Одновременно зазвонили колокола и на ратуше, и на церковной колокольне. В трех милях от них был город, и там тоже засвистали, запели фабричные гудки. Мир от радости слетел с катушек, а Мэк во весь опор ринулся к дороге, уверенный, что по ней сейчас пойдет какой-нибудь парад. В тот день закончилась Первая мировая война.

Три раза в неделю мы видели имя Эльфриды в газете. Одно имя, без фамилии: Эльфрида. Его печатали так, будто оно написано от руки, – беглый росчерк, сделанный вечной ручкой. «По городу с Эльфридой». Под городом имелся в виду не тот городок, что был от нас неподалеку, а большой, подальше к югу, где Эльфрида жила и куда мои родители наведывались раз примерно в два или три года.

Всем вам, дорогие июньские невесты, рано или поздно придется решать, каким фарфором заполнить горку, и должна я вам по совести сказать, что, если бы невестой была я (увы, пока я ею не являюсь), я бы воздержалась от всяких этих узорчатых обеденных сервизов, как бы ни были они красочно расписаны, а отдала бы предпочтение жемчужно-белому суперсовременному фарфору «Розенталя»…