Изверг - Берге Хелльстрем

Фредрик увидел, как паром подходит к другому берегу, а время, проклятое время идет! Мари нет ни в доме, ни во дворе. Он думал о дочери, которая стала для него больше чем человеком, он вознес ее до небес, наверное чересчур высоко, после ухода Агнес Мари пришлось принимать, хранить и регулярно распределять всю его любовь, которую он копил и выплескивал, кроме того, ей приходилось принимать, хранить и регулярно распределять любовь Агнес, они взвалили на нее непосильную ношу, и он часто думал, что это неправильно, что никого нельзя возносить до небес и так обременять любовью, пятилетнему ребенку это не по плечу.

Фредрик снова позвонил Микаэле. Безуспешно. Еще раз. Ее телефон отключен. Электронный голос просил оставить сообщение.

Последний раз он плакал в незапамятные времена. Даже когда ушла Агнес, не мог, пытался иной раз, вправду искренне хотел, но ничего не получалось, ни слезинки не выдавишь, вообще никогда не получалось; оглядываясь назад, он сообразил, что в зрелом возрасте не плакал никогда.

Он отключил слезы.

По крайней мере, до сегодняшнего дня.

И потому сейчас он ничего не понимал. Жуткий страх не отпускал, и слезы все лились и лились. Много раз он представлял себе, как приятно поплакать, но сейчас испытывал только чувство утраты, что-то изливалось из него, а он сидел на переднем сиденье машины, одинокий, опустошенный.

Желто-зеленый паром пошел обратно, оставив на том берегу четыре автомобиля, и порожняком отправился в спецрейс. Балансировал на двух ржавых тросах, как бы на подвижных рельсах в воде. Тросы резко ударяли по своим стальным креплениям, ритмичный звук, нараставший по мере приближения. Фредрик приветственно махнул рукой в сторону рубки — так они всегда здоровались — и въехал на борт.

Вода вокруг. Паром спокойно шел привычным маршрутом. Перед глазами у Фредрика стояли новостные фотографии. Сначала черно-белый портретный снимок. Улыбающееся лицо. Потом снимок на фоне тюремной стены: он стоял между конвоирами и махал в камеру. Фредрик пытался прогнать видение, но оно упорно не желало уходить. Этот улыбчивый мужчина насиловал детей. Снова и снова. Теперь Фредрик знал. Вспомнил. Две девочки, изнасилованные и убитые в подвале. Растерзанные. Лунд резал их, рвал, бил и бросил как сломанных кукол. Фредрик тогда читал об этом. Но не мог осознать, не мог осмыслить, читал и разделял всеобщую ярость, но ему все равно казалось, что, возможно, этого не случилось, того, о чем он читал, не было; в СМИ неделями каждый день обсуждались подробности судебного процесса, и он, черт побери, не мог смотреть.

Сегодня в рубке трудился пожилой мужчина, которого Фредрик раньше видел на пароме только по утрам, пенсионер, включенный в штат на время, в ожидании, когда переведут кого-нибудь помоложе с закрытого северного маршрута. Умный человек, он увидел, в каком состоянии Фредрик, и решил не спускаться из рубки, не заводить обычный разговор о погоде, о ценах на жилье. Выслушал Фредрика по телефону, спросил, в чем дело, и теперь держался в стороне, Фредрик поблагодарит его за это, в следующий раз.

На том берегу паромщика ждала овчарка, привязанная к дереву у воды, она радостно залаяла, когда хозяин ей помахал. Фредрик врубил движок и съехал с парома, едва он подошел к причалу.

Ему было страшно.

Очень страшно.

Мари никогда и никуда не уходила без спросу. Она знала, что Микаэла в доме и что надо предупредить ее, если хочешь выйти со двора, за ограду.

Человек на скамейке, возле калитки. Кепка, невысокий ростом, довольно худой. Он с ним поздоровался.

Девять километров извилистого грейдера, потом трасса 55, восемь километров изрядно разбитого асфальта. Машин мало, он прибавил скорость, гнал быстро, как никогда.

Фредрик видел его лицом к лицу. Это он. Точно он.

Пять машин впереди. Еле ползут за маленьким красным автомобилем, тянущим громадный трейлер, который сильно накренялся на крутых поворотах, и вереница машин держалась от него на почтительном расстоянии. Фредрик попытался обогнать, раз и другой, но поневоле оставил свои попытки, когда у очередного поворота видимость упала до нуля.

Следующий съезд, к Тустерё, поворот направо прямо перед мостом Тустерёбру и центром Стренгнеса.

Он увидел их издалека.

Они стояли у калитки, между двором «Голубки» и улицей.

Пятеро педагогов-дошкольников и двое из кухонного персонала. Четверо полицейских с собаками. Родители, несколько знакомых и несколько незнакомых.

Тот, что с маленьким ребенком на руках, указывал в сторону леса. Один полицейский пошел туда со своей собакой, велел ей искать след, к нему присоединились еще двое.

Фредрик подъехал к калитке, посидел немного, потом открыл дверцу и вылез из машины, его встретила Микаэла, сначала он ее не видел, она вышла из дома.

Черный кофе. Без мерзкого молока, не латте, не капуччино, не другое модное дерьмо, просто угольно-черный шведский кофе без гущи. Эверт Гренс стоял у автомата в коридоре, он в жизни не станет платить за то, чтобы в чашку отсыпали белого порошку, вкус-то противный, эмульгаторы и что-то еще, насквозь химическое. Но Свену подавай именно эту дрянь. Кофе превратится в коричневатую бурду, а он и рад переплатить. Эверт держал пластиковые стаканчики на порядочном расстоянии один от другого, будто иначе светло-коричневый заразит черный, старался не расплескать, нес бережно, насколько позволяла легкая хромота на свеженатертом полу коридора. Он вошел в свой кабинет, протянул один стаканчик в сторону посетительского кресла, Свену, съежившемуся, бессильному.

— Держи свои помои.

Свен встал, взял стаканчик.

— Спасибо.

Эверт пристально смотрел на коллегу, заметив в глазах Свена какое-то незнакомое выражение.

— Что с тобой? Неужто для тебя такая трагедия работать в день рождения?

— Да нет.

— А что тогда?

— Юнас только что звонил. Пока ты там сражался с кофейным автоматом.

— Вот как?

— Спросил, почему я не пришел домой, обещал и не пришел. Сказал, что я врун.

— Врун?

— Сказал, что взрослые — вруны.

— И что? Ближе к делу.

— Он видел по телевизору репортаж о Лунде. И спросил, почему взрослые врут, обещают ребенку показать мертвую белку или красивую куклу, а на самом деле хотят только достать свою пипиську и избить ребенка. Вот так он сказал. Слово в слово.

Свен пил свой кофе, молча, он снова съежился, машинально слегка покачиваясь в кресле, то влево, то вправо. Эверт отошел к книжной полке, к кассетнику, пошуровал среди пластиковых футляров.

— Что на это ответить? Папа врет, взрослые врут, да сколько таких взрослых, что врут, достают пипиську и бьют детей. Эверт, у меня нет сил. Понимаешь? Нет сил!