Возмездие. Никогда не поздно - Михаил Нестеров

Ненормальный.

Продравшись через кусты, джип снова оказался на бетонированной площадке. Объехав заросший массив на ухабистой дороге, Хэнк оказался точно на южной окраине кладбища, на его помойке: приличная территория была завалена старыми памятниками, крестами, оградами, венками, спиленными деревьями и срезанными ветками. Позади раскинулось засеянное капустой поле. Вокруг ни души. Только стаи громогласных ворон и сорок, побирающихся на могилах конфетами и печеньем, да личинки и черви, копошившиеся на поверхности удобренной земли.

Открыв дверцу багажника, Хэнк вынул лопаты. Помедлив немного, оставил дверцу открытой, предупредив, однако, Билла:

— Будешь орать, я тебя живым закопаю.

И взялся за привычную работу. Сняв сначала дерн и сложив его справа от обозначенной границы могилы, он стал вынимать землю, бросая ее в другую сторону…

Маевский поднялся в вагончик, и первое, что он увидел, — обрез на столе. Это сыр в мышеловке, но Маевский бросился к нему, не раздумывая. Схватив обрез и сдвинув верхний ключ, переломил ствол и впился глазами в капсюль патрона. Слава богу, он не был пробит, значит, патрон в стволе новый, нестреляный. Не факт . Андрей зацепил его за закраину и вытащил, взвесил на ладони, глянул на пыж, пожелтевший от времени… Он держал в руке старый патрон с бумажной гильзой под капсюль «Жевело».

«Старый, старый патрон», — нервно повторил Андрей, засылая его обратно в патронник. Чем он заряжен — дробью? Или это пуля нашла упакованную в бронежилет грудь Виктора Биленкова? Если бы Хэнк стрелял ему в голову, то засаленные обои были бы обрызганы кровью, потому что эффективность гладкоствольных обрезов на коротких дистанциях зачастую превосходит поражающую способность автоматического оружия.

ТОЗ-34-1 — журналист точно определил марку ружья, одноствольное, двенадцатого калибра. И вспомнил еще одну особенность обреза, противоречащую первой, — дульная энергия была ниже, чем у исходника, однако выше, чем у пистолета. Рассчитанный на длинный ствол пороховой заряд в коротком стволе не успел полностью сгореть, а значит, передать пуле энергию. Это-то и спасло Биленкова от смерти. Он жив, но получил, видимо, серьезную травму.

Маевский выдвинул ящик стола в надежде отыскать хотя бы еще один патрон, сбросил с полки книги, банки из-под кофе… и вдруг увидел то, что сам в СМИ «прописывал» как самодельное взрывное устройство. Оно было простым: двухсотграммовая тротиловая шашка, взрыватель, электронный таймер с громадными цифрами, не хватало только батарейки. Старый диверсант запасся на все случаи жизни, подумал Андрей, поставив книги обратно на полку и маскируя за ними «адскую машинку», и вернулся к поискам патронов. Но все было тщетно. Что же, при встрече с Хэнком у него будет только один шанс, один выстрел, и в этом случае говорить о равенстве было бы неправильно.

Самое разумное в его положении — дождаться Хэнка здесь. Но жалость не подчинялась законам разума. В ней не было логики — в смысле рамок, и она виделась журналисту безбрежным морем. А он оказался в самом центре этого северокорейского водоема… утонул в глазах Юонг, как только взглянул в них…

Маевский вышел из вагончика и прислушался. Знакомый рокот двигателя доносился с противоположной стороны. Раскатистые звуки становились все глуше, будто двигатель накрыли ватным одеялом. «Субурбан» удалялся, но очень медленно, словно преодолевал крутой подъем, потом приглушенное звучание оборвалось, и все стихло. Андрей подождал еще минуту, но, кроме лая кладбищенских собак вдалеке, ничего не услышал. «Грузоподобный» джип остановился. Маевский знал, ради чего Хатунцев сделал остановку, но не знал точно — где.

Солнце, погоняемое луной, закатилось за горизонт. Наступили сумерки. Журналиста охватила неясная тревога, будто перед ним открылась граница между жизнью и смертью, и он собирался перешагнуть через нее.

Преодолевая дрожь, он двинулся дальше. Сбиться с пути было невозможно: справа от него шла высокая лесополоса, еще одна граница между живыми и мертвыми.

Ограничившись метром глубины, Хэнк вылез наружу, подумав о том, что неплохо бы хлебнуть водки.

Он отпустил Биллу ровно пять минут, глядя на его роскошные часы на своей руке, потом вытащил его из багажника и, положив на край могилы, взвел курок револьвера.

Журналиста привлек свет. И как только он увидел его, у него словно открылось второе дыхание. Синеватый и очень чистый свет пробивался сквозь посадку, но идти прямо на него — означало нашуметь в подлеске. Да и свет фар бил в его сторону. Для такого матерого опера, как Хатунцев, «акула пера» была ходячей мишенью.

Выбрав участок поровнее, Маевский возобновил движение вдоль лесополосы и, увидев ее край, за которым раскинулось поле, невольно ускорил шаг.

Он чуть не подвернул ногу в колее, оставленной грузовиком, по которой проехал и внедорожник, и, уже не опасаясь нашуметь, побежал, неловко переступая в канавке. Свет — снова справа от него, но теперь фары не били в глаза, а служили ориентиром.

Наезженная колея уходила дальше на север, следы «субурбана» вели на запад. Маевский повернул, призывая себя быть осторожным и всеми силами стараясь совместить несовместимое: поспешность и осторожность.

Он действительно перешагнул через грань реальности, потому что картину, которая открылась перед ним, можно было увидеть только в месте вечного наказания грешных душ. На фоне мусорной свалки, посеребренной лунным светом, стоял джип. Рядом с ним высился холм свежевырытой земли, а на краю ямы стоял на коленях человек. В двух шагах от него возвышалась тощая сутуловатая фигура. Она стояла над жертвой, и рука с пистолетом не была поднята, а, наоборот, опущена. При таком положении выстрел придется в шею несчастного. Но самое ужасное заключалось в том, что рядом с Биллом своей очереди дожидалась молодая женщина. Хэнк не удосужился хотя бы ослабить ее путы, и она задыхалась, из последних сил поджимая ноги и выгибая, как на дыбе, руки…

— Если бы тебе осталось жить пятнадцать секунд, что бы ты сказал?

«Посчитай ему…»

Он бы и сам вспомнил, у него хорошая память. Да и как можно было забыть обращение Билла к приговоренному им к смерти товарищу? Такие обращения клещами впиваются в память и сосут, сосут, истощая ее…

— Десять секунд…

Тогда, много лет тому назад, Старый Хэнк остался равнодушен к судьбе Игоря, сейчас же проникся к нему острой жалостью: сколько же всего пришлось вытерпеть Кравцу, через что в этой жизни пришлось продраться… И он преодолел целую полосу препятствий: боль, гонения, жажду мщения и еще много чего.

Журналист пропустил начальные слова, с которыми обратился могильщик к Биленкову, но вот пошел голосовой отсчет, и начался он с пятнадцатой цифры. «Отлично, — дернул глазом Андрей, — у меня целых четырнадцать секунд».

— Тринадцать… — поправил его Хэнк.

— Спасибо, сволочь!

У журналиста был только один шанс, только один выстрел. Если он промахнется, то холм земли погребет под собой на одного человека больше. Он заходил Хэнку за спину, а тот буквально отсчитывал его шаги: