Фрейд - Петр Люкимсон

Именно Брейер и стал первым, кто озвучил для Фрейда мысль о сексуальной этиологии всех или большинства неврозов. «Когда я, еще молодой госпитальный врач, однажды гулял по городу, к нему подошел какой-то человек и хотел сейчас же поговорить с ним, — вспоминал Фрейд. — Я отстал немного, а когда Брейер освободился, он рассказал мне со своей дружелюбно наставнической манерой, что это муж одной пациентки дал ему о ней сведения. Женщина эта держит себя на людях столь вызывающе, что ее направили к нему для лечения как нервнобольную. Это всегда „тайны алькова“, — прибавил он в заключение. — Я с удивлением спросил, что он этим, собственно, хочет сказать, и он объяснил мне значение слова [„брачное ложе“], так как не мог понять, почему его мысль показалась мне такой странной»[62].

Это признание лишний раз доказывает, насколько молодой Зигмунд Фрейд был наивен и несведущ во всем, что касалось вопросов сексуальности, — и это притом что ему было тогда уже далеко за двадцать. Возможно, именно в этой наивности и невежестве и следует искать истоки его будущего учения: открытие силы либидо, роли сексуального влечения в жизни мужчин и женщин произвело ошеломляющее впечатление, прежде всего на него самого. В этом смысле он был подобен ребенку, впервые узнавшему, что Земля — круглая и вращается вокруг Солнца, и спешащего поделиться этой удивительной новостью со всеми знакомыми взрослыми.

Психоаналитик Елена Шпигнер, консультировавшая автора при редактировании этой книги, обратила мое внимание на то, что последний вывод явно вступает в противоречие с предложенным выше описанием детства Фрейда. Того самого, из которого он предстает весьма сексуально осведомленным ребенком. В то же время противоречие это, по ее мнению, отнюдь не неразрешимо. Напротив, из сделанного Фрейдом признания следует, что полученные им в детстве сексуальные травмы были вытеснены в бессознательное, но в тот момент, когда Брейер высказал эту мысль вслух, начался процесс осознания вытесненного, возникло ощущение открытия истины, которую он давно знал, но не мог (а точнее, страшился) выразить словами.

31 марта 1881 года Фрейд взял первый барьер на пути к карьере преуспевающего врача: на торжественной церемонии, в присутствии всех членов семьи Фрейд и их близких друзей (включая и семью Флюс, правда без Жизелы, которая незадолго до этого по-настоящему вышла замуж) он получил диплом доктора медицины.

Потом, разумеется, все отправились на торжественный обед в квартиру Фрейдов, поднимали тосты за «господина доктора», но сам Фрейд прекрасно понимал, что является врачом лишь номинально. Он слишком много времени уделял в университете чистой науке и слишком мало медицинской практике, чтобы немедленно заняться врачеванием. Он был кем угодно — зоологом, биологом, физиологом, но только не врачом!

Между тем надо было подумать и о том, как заработать себе на жизнь и, вдобавок, как-то помочь стареющим родителям, которым, несмотря на помощь старших сыновей Кальмана Якоба, становилось всё труднее сводить концы с концами.

Тем не менее Фрейд решил продолжать научную карьеру и в мае 1881 года принял предложение профессора фон Брюкке занять должность штатного демонстратора в его институте. Зарплата демонстратора была нищенской (примерно такой же, как в наши дни зарплата лаборанта при школьном химическом кабинете), но зато давала возможность с годами дорасти до приват-доцента и профессора, получить международное признание, место преподавателя в университете. Такая перспектива Фрейда вполне устраивала.

Точнее, устраивала до ставшего для него во многом судьбоносным 1882 года.

* * *

Шломо Сигизмунд Фрейд навсегда запомнил тот апрельский вечер 1882 года, когда он, вернувшись с работы, застал в доме гостей. Одного взгляда на сидевшую за столом даму в строгом чепце и молодого человека в ермолке и черном костюме ему хватило, чтобы понять, что гости принадлежат к числу глубоко религиозных евреев-ортодоксов, к которым он относился, мягко говоря, без особой симпатии. Когда ему представили фрау Эммелин Бёрнейс и ее сына Эли, Зигмунд вежливо, но вместе с тем скептически улыбнулся. Затем очередь дошла до подруги сестры Анны, Марты Бёрнейс, которая сидела за столом и резала яблоко[63]. Она привстала, сделала легкий книксен и… продолжила есть яблоко.

А Зигмунд так и остался стоять и смотреть, как она чистит яблоко, — и это мгновение почему-то все длилось и длилось, а он никак не мог оторвать взгляд от ее тонких изящных рук, от осиной талии, от груди, контуры которой проступали под строгим платьем.

Наконец он опомнился, сел за стол, но, хотя успел за день изрядно проголодаться, словно не заметил поданную матерью тарелку. Он задал таинственной незнакомке несколько обычных, вежливых вопросов, но из-за шума в ушах и головокружения не расслышал ответов. Марта тем временем переключилась на разговор с его сестрами. Девушки обсуждали последние книжные новинки, говорили о моде, о каких-то своих общих подругах, и хотя до Шломо Сигизмунда долетали только обрывки этих разговоров, он уже твердо уверился, что Марта Бёрнейс — не только самая очаровательная, но и умная и остро чувствующая особа.

«Как ты прекрасна, любимая моя, как прекрасна!» — зазвучали в нем слова «Песни песней», и он понял, что Шломо встретил свою Шуламит и что это — судьба.

В тот вечер, уже после того как гостьи ушли, Зигмунд долго не мог заснуть. Он попробовал занять себя чтением, но так и не смог сосредоточиться ни на одной книге. Марта Бёрнейс должна стать его женой — эта мысль вдруг овладела всем его существом. Что бы ни случилось, он добьется ее руки. Конечно, ему совсем не нравилось, что Марта происходит из религиозной, то есть, как он был убежден, «отсталой» семьи, но Фрейд был уверен, что сумеет «воспитать» будущую жену и освободит ее от всех этих «еврейских суеверий и предрассудков».

Дальше события развивались поистине стремительно. Никогда до того не ухаживавший за девушками Фрейд напросился в гости к Бёрнейсам. Потом осмелел настолько, что предложил Марте, семья которой за 11 лет до того перебралась в Вену из Гамбурга, показать ей «настоящую Вену и ее красоты». Фрау Эммелин Бёрнейс милостиво согласилась на эти свидания, оговорив, что, как и предписывает еврейская традиция, молодые люди будут гулять не одни, а в сопровождении Минны — младшей сестры Марты. Сопровождение это, как увидит читатель, оказалось крайне символичным и в итоге пожизненным.

Зигмунд бродил с Мартой по окружающим Вену рощам и паркам, говорил с ней о литературе, рассказывал о себе, о своих планах стать выдающимся ученым, и убеждался, что первое, иррациональное, если говорить терминологией Милля, впечатление было верным: Марта и в самом деле оказалась умным, интересным собеседником, понимающим его с полуслова. Время от времени она останавливалась, отходила в сторону к близлежащей скамейке и подтягивала чулки, которые почему-то слишком часто сползали с ее грациозной ножки. Зигмунд понимал, что не должен пока подглядывать за любимой в столь интимные минуты, но ничего не мог с собой поделать — он то и дело косил взглядом, чувствуя, что сгорает от пьянящего ощущения нежности и желания обладать этой девушкой. В тот день он решил, что, несмотря на свои мизерные доходы, станет каждый день посылать ей розу, — и выполнил это намерение.