Сахарное свечение - Дина Рубина

Ольга, улыбаясь, вынесла новый чайник с ягодным отваром.

– Как сегодня наш супчик? – спросила она, собирая посуду. – Понравился?

Ей никто не ответил.

Кошка за стеклом заметалась, пытаясь открыть лапой створку окна. Не могла смириться с зимой…

Мирьям закурила очередную сигарету, я же молча и тяжело смотрела на нее, вдыхая отравный дым и зная, что ночью буду задыхаться так же, как она, впервые рассказывая свою историю…

– Так вот, когда их выгнали на поляну и они увидели ямы, раздался вой, нечеловеческий звериный вой… Ямы копали мужчины, их для этого согнали раньше… Она увидела отца, который продолжал копать последнюю яму… Вокруг стояли полицаи и солдаты с ружьями, герр Менцель тут же, но в стороне… Наверное, этот вой звучал для него, истинного меломана, страшным диссонансом. – Она усмехнулась. – Можно только вообразить, какие он испытывал муки… А затем… затем приказали раздеваться и складывать одежду поодаль, в кучу. И с той минуты все происходящее долетало до нее – мы договорились, правда? – до нее… таким, знаете, нереальным эхом ночного кошмара. Потому что ведь этого не могло происходить на самом деле, при свете дня… Не могло! Она видела, как солдат брезгливо поддел штыком носочек на ножке Ицика, ее трехлетнего брата, показывая, что надо снять, и Ицик спросил: «Мама, что, будем купаться? Холодно же…»

Все тонуло в душераздирающем вопле, небо, деревья, поляна с глубокими ямами… И этот вопль стихал и стихал под ударами прикладов, под хруст костей… Видно, сначала был приказ беречь патроны… Потом это стало невозможно, они бы просто не управились… Началась беспорядочная стрельба, потому что люди заметались по поляне… Взрослые пытались спасти детей, как-то спрятать их… но поляна была такой большой и голой… И те, с ружьями… стали просто оглушать детей и швырять их в ямы… Знаете, что встряхнуло ее, уже послушно раздетую до рубашки, что как-то разом очистило ее зрение от пелены, оголило память, сознание до последней, пронзительной наготы бытия? Звонкий детский крик из ямы: «Папа, не сыпь мне песок в глазки!..»

Отец, вероятно, сошел с ума и все поддевал на лопату землю и засыпал яму, поддевал и сбрасывал, весело так, споро… пока солдат не шибанул его прикладом в затылок и он не полетел с края ямы вниз… И тогда она – мы ведь договорились? – она рванулась к деревьям, пробежала метров пятьдесят и ощутила сильный удар… упала… но какой-то тенью сознания – а может, это потом всплыло… слышала, как ее волокут за ноги по земле, бросают на что-то мягкое, теплое и влажное, что шевелится и стонет… И затем на нее обрушилась тьма…

Внезапно оборвались все звуки: умолк хорал, прекратился ливень снаружи… даже из кухни не доносилось звяканье посуды… Несколько мгновений тишина висела под сводами полуподвала, как бы раздумывая, во что перелиться; так струя вина пробирается по узкому горлу кувшина, чтобы хлынуть в бокал.

И через минуту с улицы хлынули чьи-то голоса, вкатились в калитку, заполонили двор грузинской речью… Им сверху торопливо и радостно отвечала Манана, голосом будто поднимая гостей, зазывая на террасу и в большой светлый зал наверху…

И там уже, внутри, голоса зазвучали раскатисто, звонко, с трехголосным смехом… И сразу же у нас, внизу, мечтательно и тревожно отозвался трехголосием хорал…

Везло нам сегодня – вернее, мне. Очень мне сегодня везло. Я не могла взять в толк – как это никто, кроме нас, не заглянет в это уютное логово, в мягкую полутьму полуподвала, где ласково белеют грубые деревенские скатерти на столах и вновь расцвел виноградник в Эдеме… Наткнулась взглядом на свой бокал с вином и разом все выпила.

– …Вот о том, как она выбиралась из-под тел, разгребала землю одной рукой – другая онемела, пуля задела плечо… – о том, как бесконечно медленно она выползала, выплевывая комки глины и песка, задыхаясь, высмаркивая с кровью ледяной ночной ужас… как выпрастывалась из могилы, будто новорожденный из чрева… – об этом я никому никогда, кроме Адама, не рассказывала. И вам не расскажу… Но она выползла, долго сидела на краю ямы, баюкая раненую руку, и колыбельной для нее были вздохи этой могилы – та еще шевелилась, волновалась и, кажется, очень жалела, что отпустила добычу… Наконец она поднялась и побрела лесом в сторону соседнего села… Шла до рассвета, наконец дошла… но на околице ее засек патруль – проклятая белая рубашка, хоть и была запятнана кровью и землей, но не вся – выдала в темноте. Крики, выстрелы… она забежала в какой-то сарай – он оказался хлевом – и зарылась в огромную кучу соломы в дальнем углу, у стены. Может, это была… как это? силосная яма… не знаю… Еще минута, две… ее должны были схватить, ведь они видели, куда девчонка забежала… Но произошло чудо. Огромный боров – он лежал неподвижно у другой стены сарая – нехотя поднялся и так вразвалочку потрусил к ней… подошел и… улегся сверху, накрыв ее своим телом… Через минуту они вбежали – сиплое дыхание, крики, безостановочная тупая матерщина… Стали перерывать штыками всю солому в хлеву, пришли в ужасную ярость… Если б ее нащупали, то, конечно, убили бы, перед тем превратив в раскатанную по полу тряпку… Но боров лежал на боку, не двинувшись ни на пядь… а эти звери в человечьем облике оказались гораздо тупее, чем животное…

Наконец они выбежали из сарая, решив, что она выскользнула в темноте наружу… И в то же мгновение боров тяжело поднялся и вернулся на старое место…

– Поразительно! – вскричала я, смахнув нож со стола. Испуганная моим выкриком или резким движением, кошка метнулась вдоль окна во двор.

– Это был мой личный Праведник Мира, – сказала Мирьям. – И с тех пор я никогда не ем свинины. Где бы ни оказалась, чем бы меня ни потчевали – я не притронусь к свинине. Обычно люди понятливо кивают – да-да, традиции, кашрут… Я отвечаю им: плевала я на ваш кашрут!.. Я давно уже не хорошая девочка, я плюю на кашрут, на традиции и любые идиотские приличия! Просто не ем свинины. Точка.

Снова послышались во дворе оживленные голоса, мелькнул в проеме двери бежевый плащ, и вошла пара, он лет пятидесяти, она – гораздо моложе, я узнала в них актеров театра «Гешер». Они остановились на пороге, вглядываясь в полумрак, и актриса проговорила:

– Вон туда, в уголок!

Но тут за их спинами возникла Манана, как всегда, гостеприимная и сердечная.

– Может, хотите в верхний зал? – предложила она. – Мы там недавно ремонт закончили, кондиционер поставили… Здесь сыровато в дождь…

И гости переглянулись и поднялись в верхний зал…

– Опять пронесло, – сказала Мирьям. – Кондиционер в такой холодный день – действительно великое благо…

Мы замолчали.

Во дворе, как это бывает в горах, стремительно угасал скудный свет февральского дня, буквально за пять минут процедив стадии сиреневого, лилового, чернильного; наконец, завис над единственным фонарем дымчатым ореолом, повторив тот же электрический круг на мокром камне двора…

Виноградник с единственной изюмной кистью, терраса, мелькающая там и тут кошка освещены были только этим фонарем и светом из окон верхнего, отремонтированного зала…