Синие дали - Александр Павлович Беляев

Парень заморгал, деланно усмехнулся и неторопливо зашагал к воде. Я побежал за ним. Парень быстро поднял голенища сапог и, не оглядываясь, ступил в воду. Я подбежал к заливу, когда он зашел уже выше колен.

— Вернись! — потребовал я.

Парень остановился и нахально посмотрел на меня.

— Вылезай!

— А то что? — спросил он.

— А не то я пойду следом, и тогда пеняй на себя!

Парень шагнул вперед.

— Немедленно поворачивай назад! — снова скомандовал я.

Парень упрямо продолжал идти вперед, но, почувствовав, что вода вот-вот зальется ему в сапоги, остановился и недоверчиво посмотрел в мою сторону.

— Чего шум поднимать? — проговорил он. — Я ж не знал, что она подсадная. Я с другой стороны подползал.

— Вылезай сейчас же из воды! — в третий раз сердито повторил я.

— А ну тебя! — огрызнулся парень и медленно повернул назад.

Во мне все кипело от злости, когда спустя некоторое время он вышел на берег и, крепко сжимая в руках ружье, уставился на меня.

— Ты что наделал? — глядя ему прямо в глаза, спросил я.

— Говорю же, не видно было, что она подсадная, — повторил парень.

— Ну а если и не подсадная? Разве уток весной бьют? — продолжал я.

Парень осклабился.

— Что их тут, мало?

— Бандит ты! Настоящий бандит! — невольно вырвалось у меня. — Как можно!.. — И вдруг я осекся. У меня перехватило дыхание. И Марусю было жалко до слез, и перед Тимофеем неудобно, и на себя досада: недоглядел, а больше всего брало зло на этого хапугу. Ничегошеньки-то он не чувствовал: ни весны, ни красоты всей этой…

— Откуда ты? — спросил я.

— Отсюда, — кивнул парень в сторону деревни.

— А зовут как?

Парень назвался.

— Сам будешь с Тимофеем разговаривать, — предупредил я. — Это его утка.

Парень перестал ухмыляться. На щеках у него даже выступил румянец.

— Ладно, — буркнул он.

Я в последний раз оглядел его с головы до ног и пошел за Марусей. На душе у меня было больно и гадко.

УТРО

Тяжело ступая уставшими ногами, Прохор Ладанов подошел к избушке и, отодвинув засов, широко распахнул скрипучую дверь. В лицо ему дохнуло теплом и гарью. Прохор поморщился и, потоптавшись на месте, снял с плеч ружье и большой полотняный мешок. Он повертел мешок в руках, бросил его через порог, ружье поставил у стенки, а сам, растянув ворот мокрой от пота рубахи, уселся на пень возле оконца. Здесь приятно обдувало прохладным ветерком и тень развесистого кедра надежно защищала глаза от солнца.

Прохор был высок, широк в плечах, с густой копной серебристых волос. Красивый лоб, небольшие зоркие карие глаза под прямыми сросшимися бровями, нос с горбинкой, резко очерченный рот и густая окладистая борода придавали открытому, скуластому лицу его выражение сдержанной суровости и силы. В этом лице проглядывался и весь характер Прохора: немного замкнутый, спокойный, упрямый и своевольный.

Из кустов к нему выбежала пушистая серая лайка по кличке Белка и, повиляв хвостом, улеглась у ног. Прохор дал ей горбушку хлеба и, потягиваясь от усталости, огляделся по сторонам. Избушка, в которой он жил, когда уходил лесовать, стояла на склоне высокой каменистой сопки. Густо поросшая деревьями, сопка эта величаво возвышалась над тайгой. И Прохор любил смотреть, как простирался отсюда, скатываясь во все стороны книзу, кудрявый лес. Это была чудесная и вместе с тем необычайно величественная картина. За свою долгую жизнь Прохор привык уже к ней. Но никогда не уставал он любоваться ею и всякий раз снова и снова восхищался в душе могучим размахом девственной тайги.

Особенно нравилось ему встречать здесь утро. Он следил за первыми лучами, когда рассеивались бледные предутренние сумерки и солнце пряталось еще где-то за горизонтом. Тайга светлела сверху, с верхушек деревьев. Пробуждались птицы. С кедров то тут, то там срывались их шумливые стайки. Ветер заводил в ветвях веселую песню. Лес оживал. Небо голубело. Зеленые иголки ветвей отчетливее и ярче вырисовывались на его светлом фоне. Тонкая шелковистая кора кедров становилась совсем как восковая.

Так было в ясные солнечные дни.

Но Прохор знал и другую тайгу. В ненастную погоду, особенно осенью, она мрачнела и хмурилась под стать серому, покрытому тучами небу. Деревья тогда шумели. И было что-то задумчивое, вековое в их однообразном шуме. Скрип стволов, шорох ветвей, шелест листвы подлеска — все смешивалось в один грустный и суровый мотив. Лес прощался с теплыми днями и ждал холодной зимы. Прохору слышались в этом шуме и вздохи, и стоны, и еще что-то такое, от чего на душе у него всякий раз становилось тоскливо. И он начинал подумывать о деревне, о доме, о своей жене, и еще о том, что так вот, всю жизнь вдали от людей, жить нельзя. Кругом только деревья, деревья да дикие звери и больше ничего. А где-то села и города стоят. И люди там живут совсем по-другому. Кино смотрят, музыку слушают, собираются в гости. По вечерам зажигают электричество, и им от этого светло как днем. Работают они в коллективе, дома — тоже среди людей. Есть им всегда с кем поговорить и кого послушать. А тут — только тайга шумит да собака скулит, почуяв приближение непогоды.

Но осень проходила. Снег покрывал землю. Над лесом нависало безмолвие. Такая тишина устанавливалась иногда среди зеленых великанов, что чудилось, будто застыли они на веки вечные и никогда уже не качнут ветвями и не шелохнутся от ветра.

А потом наступала весна, говорливая, живая, сверкающая самыми яркими красками, звенящая десятками голосов. Она оживляла землю, и та, как мать, поила соками тайгу, одевая ее в веселую праздничную зелень.

За весной опять вступало в свои права лето. После лета с тучами и дождем снова проносилась туманная осень. Потом обязательно надвигалась зима, и так из года в год, все одно и то же. Природа то оживала, обласканная теплом и светом, то засыпала, убаюканная ветрами и стужей.

Но жизнь на месте не стояла.

В тайге вырастали деревни и поселки, разрастались города. Прокладывали дороги. Гудки заводов устанавливали новый ритм жизни в местах, где еще недавно лишь рев медведя будоражил тишину столетних кедров. Все это было в тайге. Да только было где-то вдалеке от прохоровского зимовья, в неделях пути по чащобе, через бурелом, по топким удушливым болотам. Там жизнь била ключом. А здесь, как и тысячу лет тому назад, непроходимая тайга шумела в угрюмом одиночестве. Правда, деревня, в которой Прохор жил постоянно, за последние