Повесть о любви и тьме - Амос Оз

И вообще можно сказать, что в каждом великом художнике-творце присутствует частица священного духа и есть нечто пророческое: разве Иван Тургенев не создал в своем прекрасном романе «Отцы и дети» образ нигилиста Базарова еще до того, как появился нигилизм в России? А Федор Достоевский? Разве его «Бесы» не возвестили с поистине пророческой точностью приход большевизма?

Нет у нас никакой нужды в литературе, проливающей слезы. Мы давно уже устали от описаний быта еврейского местечка времен великого писателя Менделе Мохер Сфарим, мы уже сыты человеческим материалом, сплошь состоящим из нищих, ешиботников, тряпичников, всякого рода бездельников, занятых лишь словесной казуистикой. Нам, на нашей земле, необходима нынче по-настоящему новая литература, ее героями должны стать новые, активные, а не пассивные типы женщин и мужчин. Речь не идет, не приведи Господь, об идеально-плакатных типах, я говорю о людях из плоти и крови, о личностях с сильными страстями и трагическими слабостями, и даже с острейшими внутренними противоречиями, о героях, которыми молодежь может восхищаться, о героях, чьи идеи и дела могут стать источником вдохновения и воспитательным примером. Нам нужны герои и героини — наши современники, а также эпические и трагические образы из древней истории нашего народа, словом, те, кто вызывает восхищение и уважение, а не отвращение и жалость. Не нужны нам ни сваты, ни шуты, ни ходатаи, ни синагогальные старосты, ни нищие — эти персонажи местечкового фольклора. Сегодня на нашей земле нам нужны подлинные герои, созданные литературой ивритской и литературой европейской.

* * *

Однажды дядя Иосеф произнес примерно следующее:

— Вот, дамы и господа, я ухожу бездетным, и книги мои — они мои дети, в них я вложил все самое лучшее, что есть во мне, и после моей смерти они, и только они донесут до новых поколений дух мой и чаяния мои…

На это тетя Ципора заметила:

— Ну, Ося. Полно тебе. Ша. Хватит, Осенька, хватит. Ведь врачи запретили тебе волноваться. И чай твой уже остыл, теперь он совсем холодный. Нет-нет, дорогой мой, не пей этот чай, я немедленно налью тебе свежий.

Случалось, что, негодуя на лицемерие и низость своих противников, дядя Иосеф даже повышал голос, но до грозного рыка никогда не доходил: его повышенные тона скорее напоминали тонкий визг, женские всхлипывания, а не гнев пророка, полный презрения и осуждения. Бывало, стучал он своей хрупкой ладошкой по столешнице, но удары его скорее походили на поглаживание. Как-то раз, обличая большевизм, а, быть может, партию «Бунд» или распространителей «еврейско-ашкеназского жаргона» (так именовал он язык идиш), дядя перевернул и пролил на свои колени кувшин лимонада, в котором плавали кубики льда. И тетя Ципора, которая в своем фартучке стояла у двери за его спиной, кинулась к нему и, наклонившись, принялась собирать фартуком воду с его брюк, а затем, извинившись, подняла и увела дядю в спальню. Буквально через считанные минуты он, переодетый во все сухое, свежий и начищенный до блеска, возвращен был кругу своих почитателей, вежливо ожидавших его вокруг стола и ведущих тем временем негромкую беседу о гостеприимных хозяевах, живущих прямо-таки, как голубь с голубкой.

Он относится к ней, как отец к дочке, родившейся у него на старости лет, а она к нему — словно к ребенку, утешению и забаве, ребенку, оберегаемому, как зеницу ока. Порою сплетают они пальцы — ее, пухленькие, и его, почти прозрачные, — на краткий миг обмениваются взглядами и тут же, смущенно улыбнувшись друг другу, опускают глаза.

Бывает, она с нежностью развязывает его галстук, помогает ему снять обувь, укладывает его на кушетку, чтобы он немного отдохнул: печальная его голова покоится на ее груди, и он, сухонький, льнет к ее пышному телу.

А то стоит она одна на кухне, моет посуду и плачет беззвучно, а он подходит к ней сзади, кладет ей на плечи свои розовые ладошки и начинает посвистывать, посмеиваться, причмокивать, словно изо всех сил старается успокоить малышку, а возможно, и самому стать для нее младенцем.

Иосеф Клаузнер родился в 1874 году в Литве, в местечке Олькеники, и умер в Иерусалиме в 1958 году. Когда ему было десять лет, Клаузнеры переехали из Литвы в Одессу, там он из «хедера» перешел в реформированную ешиву, а уж оттуда — в мир палестинофилов «Хибат Цион» и круг Ахад-ха-Ама. В девятнадцать лет напечатал он свою первую статью «Новые слова и каллиграфия», в которой призывал расширить границы языка иврит, сделать его более живым за счет включения и ассимиляции слов из других языков. Летом 1897 года он едет учиться в Гейдельбергский университет, поскольку университеты царской России были закрыты перед евреями. В Гейдельберге в течение пяти лет он изучал философию у профессора Куно Фишера. Ренан покорил его сердце своей интерпретацией истории Востока, Карлейль потряс его и оказал на него глубокое и сильное влияние. Пять лет, проведенных в Гейдельберге, кроме философии и истории, приобщили его к истории литературы и востоковедению, дали возможность изучить семитские языки (он владел пятнадцатью языками, в том числе санскритом, арабским, греческим, латинским, арамейским, персидским, амхарским).

Черниховский, его друг еще по Одессе, в те годы изучал в Гейдельберге медицину, их связывали глубокие духовные отношения, теплые и взаимообогащающие. «Пламенный поэт! — бывало, говорил о Черниховском дядя Иосеф. — Ивритский орел, который одним крылом касается ТАНАХа и пейзажей Ханаана, а другое простирает над всеми просторами новейшей Европы!» А иногда он характеризовал его так: «Невинная и чистая душа ребенка скрывается в крепком, как у казака, теле!»

Дяде Иосефу выпала честь быть делегатом первого Сионистского конгресса, состоявшегося в 1887 году в Базеле, — он представлял там еврейских студентов. Был он делегатом и других сионистских конгрессов (третьего, пятого, восьмого, десятого), а однажды даже обменялся несколькими фразами с самим Герцлем («Он был красивым человеком! Красивым, как ангел Божий! Лицо его излучало свет! Черная борода на одухотворенном лице делала его похожим, как нам казалось, на одного из древних ассирийских царей. А глаза его, глаза его я запомню до последнего своего часа — у Герцля были глаза влюбленного юноши-поэта, горящие, проникающие в душу, завораживающие каждого, кто заглянет в них. И высокий лоб также придавал ему царское величие!»)

Довольно быстро перестал Иосеф Клаузнер довольствоваться «духовным сионизмом» Ахад-ха-Ама, своего учителя, став до конца жизни приверженцем «государственного сионизма» Герцля, продолженного, по его мнению, «орлами» М. Нордау и В. Жаботинским, а не Х. Вейцманом, Н. Соколовым и прочими «галутскими ходатаями-комментаторами». Вместе с тем, дядя Иосеф, не колеблясь, выступил против Герцля, когда обсуждался «план Уганды», поддержал фракцию «Сионисты Сиона», не отказался от мечты о культурном и духовном возрождении, без которого он не видел никакого смысла в политических усилиях.

Вернувшись в Одессу, Иосеф Клаузнер посвятил себя литературному труду, преподаванию и сионистской деятельности — пока не получил в наследство от Ахад-ха-Ама (Иосефу было тогда всего лишь двадцать девять лет) пост редактора «Ха-Шилоах», ведущего ежемесячника новой ивритской культуры. Следует подчеркнуть, что самого слова «ежемесячник» иврит тогда не знал, и Ахад-ха-Ам оставил дяде Иосефу в наследство «Михтав ити» (в буквальном переводе на русский «периодическое письмо»), а молодой редактор мигом превратил его в «ярхон» («ежемесячник» — от ивритского слова «яреах» — «месяц»).