Убийство как одно из изящных искусств - Томас Де Квинси

Тщетными были бы все попытки описать ужас, который охватил потрясенных зрителей душераздирающей сцены. Собравшейся толпе стало известно, что одной женщине по счастливой случайности удалось избежать резни, но она словно онемела и, кажется, обезумела: проникшись сочувствием к ее жалкому состоянию, одна из соседок увела ее к себе домой и уложила в постель. Таким образом, вышло так, что долгое время – дольше, нежели можно было ожидать при ином стечении обстоятельств, – никто из присутствующих, мало знакомых с семейством Марров, даже не подозревал о существовании младенца: отважный ростовщик отправился уведомить коронера[157], а другой сосед счел необходимым дать неотложные показания в ближайшем полицейском участке.

Внезапно в толпе появился человек, сообщивший о том, что у убитых родителей остался маленький ребенок, которого надо искать либо в полуподвальной кухоньке, либо в одной из спален наверху. Кухня мгновенно заполнилась людьми; сразу же была обнаружена колыбель, однако пеленки в ней находились в неописуемом беспорядке. Под кучей тряпья оказались лужи крови; еще более зловещим признаком служило то, что навес над колыбелью был разбит в щепы. Стало ясно, что негодяй столкнулся с двумя затруднениями: сначала его смутило дугообразное покрытие над навесом колыбели, которое он сокрушил ударом молотка, а затем перегородки, которые не позволили ему свободно наносить удары. Уильямс завершил свои манипуляции, как обычно, полоснув бритвой по горлышку невинного малютки, после чего, безо всякой видимой причины, как если бы смутившись картиной собственного злодеяния, не поленился нагромоздить над бездыханным тельцем целую груду белья. Случившееся придавало всему преступлению в целом характер обдуманного акта мести: это подтверждал быстро распространившийся слух о том, что причиной ссоры Уильямса и Марра послужило их соперничество. Один репортер, правда, утверждал, будто убийца поторопился заглушить крики ребенка, поскольку они могли способствовать его разоблачению; на это резонно возражали, что восьмимесячный младенец, нимало не сознававший смысла разыгравшейся трагедии, мог расплакаться только из-за отсутствия матери, и его плач, даже если он и слышался вне дома, был привычен для соседей: никто не обратил бы на него особого внимания – и потому убийце нечего было опасаться. Никакая другая из ужасающих подробностей учиненной неведомым мерзавцем резни не разъярила против него толпу так, как эта бессмысленно лютая расправа над младенцем.

Совершенное злодеяние повергло всех в панику – и весть о нем мгновенно распространилась повсюду за пять-шесть часов, еще до наступления воскресного утра, однако у меня нет ни малейших оснований полагать, что потрясающая новость просочилась на страницы хотя бы одной из многочисленных утренних воскресных газет. Согласно заведенному порядку, весть о всяком заурядном происшествии, о котором становилось известно ночью позднее четверти второго, впервые достигала слуха общественности лишь через посредство воскресных газет, выходивших наутро в понедельник, или же из регулярных выпусков того же дня. Но в данном случае, если только от установленного правила не уклонились сознательно, трудно было допустить большую оплошность; не подлежит сомнению, что издатель, удовлетворив повсеместную жажду подробностей уже в воскресенье, сколотил бы тем самым себе состояние: для этого достаточно было вместо двух-трех нудных колонок опубликовать – со слов сторожа и ростовщика – обстоятельный отчет. Стоило только дать соответствующее объявление по всему громадному городу – и разошлось бы не менее 250 000 дополнительных экземпляров любого печатного издания, в котором содержались бы все относящиеся к делу материалы, вызывающие у захваченной разноречивыми слухами публики жгучий интерес и жажду полнее узнать о случившемся. Спустя неделю, также в воскресенье – на восьмой день после трагического события – хоронили Марров: в одном гробу лежал глава семейства, в другом – его супруга вместе с младенцем на руках, в третьем гробу несли мальчика-подручного. Их похоронили бок о бок: тридцать тысяч трудящегося люда провожало погибших в последний путь; лица в траурной процессии выражали смятение и скорбь. Однако молва не называла – пусть даже и предположительно – гнусного виновника бедствия, оказавшего благодеяние могильщикам. Если бы в то воскресенье, когда происходили похороны, обнародовать то, что сделалось достоянием общественности шестью днями позже, толпа ринулась бы прямо с кладбища к месту жительства убийцы и без дальних разговоров, немедля, растерзала бы его в клочья. За отсутствием же личности, хоть сколько-нибудь отвечавшей подобного рода подозрениям, гнев общественности поневоле кипел впустую. Впрочем, не находя выхода, публичное негодование не только не ослабевало, но заметно возрастало и крепло день ото дня: праведное возмущение, докатившись до отдаленных уголков провинции, эхом возвращалось в столицу. На главных дорогах королевства непрерывно арестовывали бродяг и праздношатающихся без роду и племени или же тех, чья внешность смутно сходствовала с приблизительным описанием Уильямса, которое дал ночной сторож. В мощный поток сочувствия и негодования, вызванный страшным происшествием, вливался слабым подводным течением испытываемый трезвыми умами неясный страх перед близким будущим. Говоря поразительными словами Вордсворта, «землетрясенье сразу не утихнет». Несчастья, особенно зловещие, всегда повторяются. Убийца-маньяк, одержимый хищным влечением к свежей крови, пролитием которой он, попирая естество, наслаждается, не способен впасть в бездействие. В душе преступника – даже скорее, нежели у альпийского охотника, – развивается тяга к опасностям своего призвания, сопряженным со смертельным риском; он стремится приправлять ими, словно острыми специями, удручающую монотонность повседневной, будничной жизни. Ясно было, однако, что помимо низменных инстинктов, которые с большой долей вероятия должны были подстрекнуть преступника к новым адским поползновениям, Уильямса к ним могла побудить и нужда, а нуждающихся субъектов поименованного сорта никоим образом не влекут к себе поиски честных способов заработка: насильники питают к прилежному труду неодолимое отвращение; к тому же праздность заставляет их растерять последние остатки необходимых навыков. Если данное убийство было совершено единственно ради грабежа, то преступник, разоблачения которого томительно ждали все сердца, вынужден был, как предполагалось, через умеренно короткий промежуток времени вновь явить себя народу в том или ином чудовищном действе. Считалось, что в убийстве Марра решающую роль сыграло желание отомстить – отомстить жестоко и беспощадно, однако и тут с подобным мотивом сочеталось стремление к легкой добыче. Бесспорным было и то, что в данном смысле преступника постигло разочарование: кроме пустячной суммы, отложенной Марром на недельные расходы, убийца, по сути, поживиться ничем не сумел. Две гинеи, самое большее, составили весь капитал, прихваченный им в качестве трофея. Хватить этих денег могло едва ли на неделю. Посему повсеместно укрепилось убеждение в том, что спустя месяц-другой, когда все треволнения стихнут или будут вытеснены другой животрепещущей сенсацией, когда бдительность семей успеет притупиться и пойдет на убыль, – вот тогда разразится новая, столь же оглушительная катастрофа.