По понятиям Лютого - Данил Корецкий

Капитан сосредоточенно смотрел на Мазура, будто ждал, что тот добавит что-то еще к сказанному.

– Да фиг его знает. – Он пошевелился, почесал в затылке. – Тут не головным, тут спинным мозгом думать надо.

– Жопой чувствовать, – подсказал Канюкин.

Рутков прикусил нижнюю губу, посмотрел в пол. Потом решительным движением убрал волосы со лба.

– Так. Я думаю, надо прощупать Студента.

– Вот, сразу и почувствовал! – сказал Канюкин и довольно захохотал.

Ростов, февраль 1963 года

Быстро пробежали десять дней. Как телеграфные столбы вдоль дороги, промелькнули за окном. Между ними крепкая нить, металлическая струна.

И где ты был, а где сейчас?

Далеко уехал. Место новое, незнакомое.

Один день, второй, третий. И так далее. Струна натягивается, натягивается, звенит, режет.

Первое утро – он король. Самый молодой Смотрящий в истории города. Принимает общак, воровскую казну – облезлый канцелярский сейф, набитый баблом.

– Так куда его?

– Как куда? Везите на мою квартиру. Что я, по-вашему, в этой халупе сидеть над ним буду, как Кощей?

– Оно-то понятно. Только… А этаж какой?

– Третий.

– И что, прямо вот так нести его по лестнице будем? Блатные волокут какой-то сейф…И мусоров вызовут, да и вообще… Это стремно как-то, неправильно. В Нахаловке оно куда безопасней.

– Ага! И сральник на улице! Я там жить не собираюсь!

– Тогда надо искать другой дом. Чтоб без соседей за стенкой, чтобы братве по подъездам не шастать. Смотрящему положено как бы…

– Я Смотрящий, я Хранитель, мне и решать!

Общак перевезли в хозяйственных сумках, частями, ночью. Растолкал по надежным тайникам, комар носа не подточит. Сейф решил оставить в Нахаловке: на хрен не нужен. Он любил свою квартиру, гордился ею, привык к ней. Здесь выстроено пространство, продумана каждая мелочь, каждый блик света на своем месте. Они ничего в этом не понимают.

Китаец укоризненно качает головой – дзынь, дзынь…

А тебе-то чего?

Ладно, ладно. Видимо, что-то другое искать все равно придется. Позже. Когда-нибудь.

Второе утро. Один. Китаец всю ночь дзынькал, не давал спать.

Третье утро.

Четвертое.

Студент открыл глаза. В дверь стучали. На часах без четверти восемь. Вот заразы!

– Сейчас иду!

Когда был простым вором, спал сколько хотел. Сейчас, получается, его могли разбудить в любое время. И даже в голову никому не придет извиниться.

– Здорово, Студент.

Это Султан. Хмурый, небритый.

– Раньше такая кража была – с добрым утром, – зевнул Студент. – На рассвете, когда самый крепкий сон. А вот чего ты меня поднял?

– Зимаря вчера грохнули. Портовые у Таньки Листопад отдыхали, выпивали маленько. А с утреца заявились туда какие-то труболеты, у них стволы, ножи. В общем, устроили там карнавал. Кого-то отмудохали просто, а Зимарю, вишь, не повезло…

– Кто они? Откуда?

– Да конь их знает. Есть такая мысля, что это Редактор мутит за то, что портовые тебя поддержали на сходе. Ну, и за Матроса, понятно…

– Почему мне вчера никто не сказал?

– Так братва стремается твоего скворечника, не хотят идти. Говорят, тут мусорни как грязи, все на виду.

– Б…дь! Тащи ко мне Редактора, живо!

Ага, как же. Портовые уже вторые сутки шерудили по центру, чесали мелким гребнем. Редактор как сквозь землю провалился. Он ведь не дурак, Редактор.

А китаец без остановки качал головой, не соглашался, укорял, стыдил. Как будто стеклянным молоточком по темени – дзынь, дзынь, дзынь… Без остановки.

Что не так?! Ну?!

Пятый, шестой, седьмой. На вокзале порезали Боксера и Рыбу. Они из «рыночных», люди Редактора. Студент созвал к себе основных авторитетов – Бурового, Кузьму, Космонавта, Лесопилку, Севана и прочих. Пришел только Севан. Долго охал и ахал, глядя на развешанные по стенам картины, трогал руками богатые рамы. Потом сказал:

– Ты молодой, умный и богатый. Столько красивых вещей. Можешь жить и радоваться. Скажи, зачем полез в Смотрящие?

– Я не лез! Меня выбрали!

– Выбрали, да. И я выбирал. Правда, я уже и не вспомню, почему я хотел, чтобы это был ты. Все хотели, и я хотел… Да мне на это начхать, забыл и забыл. А ты сам помнишь? А? Зачем оно тебе, Студент?

День восьмой, девятый. Редактор пропал с концами. В городе закипает настоящая война, он должен ее остановить, но не знает как. Приехал к Буровому, сам. Оказал честь. Буровой посмотрел на него так, будто едва узнал.

– А что я могу? – сказал Буровой. – В Богатяновке я шишка, так здесь у меня и не режут никого без спросу. А в городе шишка – ты. Тебе и крутиться.

Непрерывный фарфоровый звон дробнее и чаще, он перешел в гудение, в тонкий писк, резал мозг ультразвуком, а маленькая голова китайского мудреца превратилась в размытое облачко тумана.

Студент сдался, велел Султану подыскать приличный дом где-нибудь на окраине. Хрен с вами со всеми.

Ночью вдруг стало тихо. Он подошел к фарфоровой статуэтке. Не дрожит, не звенит, не качается.

– Как мне быть? Где я скосячил? Что мне сделать, чтобы все стало как надо?

Не дрожит. Не звенит. Не качается. Молчит.

– В чем дело? То дребезжишь круглыми сутками, то не шевелишься даже! Батарейка закончились, что ли?

Студент скрипнул зубами, протянул руку к статуэтке… Нет, вспомнил. Нельзя, будет плохо.

– Втравили меня в этот шлак – и свалили! Ага! Расхлебывай как хочешь! Суки вы!

Руку пронзила дикая боль. Палец, на котором сидел львиный перстень, стал черным и распух от прилившей крови. Перстень заметно уменьшился в диаметре, сжался, уже не кожа и мясо, а сама кость трещала под его давлением. Студент заорал, затряс рукой. Чем сильнее давил перстень, тем стремительнее росла опухоль, палец набухал, увеличивался, вытягивался, извивался, как змея, черный, страшный, на конце выклюнулась заостренная плоская голова… Цап! Студент едва успел убрать голову. Упал. Там, где змеиные зубы только что мазанули по воздуху, остался сдвоенный светящийся красный след.

Он завыл, заколотил рукой о стену, как припадочный. Вскочил, полетел на кухню, схватил со стола нож, занес над левой кистью.

– Б…дь!!! Сейчас отхерачу на фиг!!! И насрать!!!

Резко, с раздраженным хлопком, откинулась занавеска на кухонном окне. Зазвенели на карнизе металлические кольца. С подоконника упала переполненная пепельница.