Волна. О немыслимой потере и исцеляющей силе памяти - Сонали Дераньягала

Стоит девочкам заговорить, и у меня замирает сердце, готовое разорваться от этой встречи с несбывшимся. Когда я в одиночестве представляю, какими мои сыновья стали бы теперь, можно ограничиться смутными образами. Но чем приглушить девчоночью болтовню, чтобы не слышать голосов мальчиков? Где найти столько тумана, чтобы не видеть их живые образы?

Как-то вечером мы много говорим о Вике и Малли. Перебираем забавные случаи. Девочки, сияя, вспоминают, как Вик мечтал завести ручную ворону. Я рассказываю им про трех водяных черепашек, которых мальчики приручили в Коломбо. Одного черепашонка Малли назвал Ровером, потому что на самом деле сын хотел собаку. В конце концов черепашки чем-то заболели и умерли. Мы со Стивом боялись, что мальчики будут переживать, но Вик преспокойно отдал мертвых черепашек на съедение своим настоящим любимцам — воронам. «Вик был забавный», — говорит Алекси. Ее голубые глаза задумчиво поблескивают, а я вдруг остро ощущаю незримое присутствие сыновей. Их жизнь наложила неизгладимый отпечаток на жизнь этих девочек. Не буду больше бежать от них, не буду отводить глаза и затыкать уши — пусть даже каждое сказанное слово вонзается в меня, будто осколок разбитого стекла. Для них ведь тоже все закончилось непонятно и страшно. Мы, как обычно, поехали отмечать Рождество на Шри-Ланке — и никто не вернулся. В те безумные первые дни Кристиана все время твердила: «Викрам хорошо плавает, ему никакие волны не страшны». Тогда же она вдруг начала постоянно рыгать — громко и нарочито. Прежде за ней никогда такого не водилось, а вот мой сын был настоящим виртуозом по этой части. «В нее как будто вселился дух Викрама», — говорила потом Анита. По крайней мере, точно вселились его дурные привычки.

В дороге у Кристианы разболелся живот, и теперь она спит, свернувшись клубочком и положив голову мне на колени. Викрам спал бы точно так же, время от времени ерзая и устраиваясь поудобнее. Можно представить, что это Вик. На лицо девочке падает прядка волос, я ее убираю. Волосы сухие, а Вик всегда потел, когда засыпал у меня на коленях. Я сижу, разглядывая заснеженные пики Скалистых гор за окном машины, и в голове крутится неотвязная мысль: «Вик никогда больше не будет спать вот так, на моих коленях». Кристиана вздрагивает во сне, берется рукой за живот и тихонько поскуливает. Я глажу ее по голове, чтобы не просыпалась, пока не подействует лекарство. Точно так же я убаюкивала бы Викрама.

Рулонные шторы на окнах детской спальни никогда толком не справлялись со своей задачей. Они не опускались до конца, и летом утренний свет пробирался в комнату немилосердно рано. Солнечный луч полз по ковру, озарял открытую книгу, подсвечивал брошенный вчера зеленый носок на полу. Этого хватало, чтобы разбудить Викрама. Он тут же выскакивал из постели, мчался к окну и начинал тормошить брата: «Просыпайся скорей, вдруг в саду лисы гуляют». Разумеется, их вопли: «Смотри, лиса, лиса!» — подняли бы и мертвого. Поэтому я вставала и обреченно плелась вниз, чтобы выпустить их в утреннюю благодать. Спасибо неудачным шторам — можно было подольше побегать и поиграть перед школой. Тогда, пять лет назад. А кажется, только вчера.

Каждый раз, приезжая сюда, в наш дом, я нервничаю. «Может, лучше приехать в другой раз?» — говорю я себе. Как мне смотреть на нестерпимо свежую траву во дворе, как это выдержать?

В нашем саду, как и тогда, царит великолепное лето. Вечерние тени косо лежат на траве. Последние лучи пробиваются сквозь листву соседской ивы и воспламеняют цветущие розовые кусты. Над лужайкой порхают две упитанные малиновки, зависая над жимолостью, — такие смелые и не боящиеся людей, что едва не задевают крылышками мою руку. На одной из клумб замечаю розового ската — видимо, Малли играл здесь со своим набором пластмассовой морской фауны. А вот под этим деревом Стив и Вик любили сидеть на земле, уплетая тосты с сардинами. Уже пять лет их нет в этом саду.

Однако мой нынешний приезд не похож на предыдущие. Раньше у меня хватало сил лишь мельком заглянуть в прошлое. Я смотрела и тут же отводила глаза, предпочитая размытые образы. Теперь гляжу — и не могу наглядеться. Я любуюсь мужем и сыновьями, как не любовалась, наверное, даже при их жизни. Я будто изучаю их, открываю заново, ищу все новые и новые штрихи к нашему семейному портрету.

Все пять лет я панически боялась деталей. «Чем больше подробностей вспомню, тем острее будет горе», — говорила я себе. Но теперь мне все реже приходится сражаться с памятью. Я хочу вспоминать. Хочу знать. Видимо, я уже свыклась с горем и научилась его выносить. Я чувствую, что воспоминания не сделают боль сильнее. Или слабее.

Этот дом по-прежнему дышит, пахнет и будто бы звучит их присутствием.

На кухонном столе лежит парочка дисков без обложек. В последние месяцы Стив часто включал для мальчиков музыку своей юности. Вик неуклюже прыгал на месте под песню Our House группы Madness[22]. Бывало, втроем они дружно наяривали Иэна Дьюри — Hit Me with Your Rhythm Stick[23]. Бешеная энергия. Кажется, в этих стенах до сих пор гудит и потрескивает силовое поле.

Пахнуло нашим воскресным вечером из старой картонной коробки. В ней Стив хранил крем и воск для обуви. Я перебираю содержимое: тюбики, жестянки, кисточки, щеточки — и среди всего царит старая верная тряпица, которой Стив всегда наводил блеск на почищенные ботинки. В воскресенье вечером он устраивался на лестнице и полировал обувь себе и сыновьям. Я подношу тряпицу к носу, и меня обдает запахом выходных. Лицо у меня мокрое от слез, но я рада: этот старый лоскут подтверждает, что наша жизнь была. Была на самом деле.

«Мой худший день в жизни» — нацарапано почерком Вика на деревянном подлокотнике кресла в детской. Я не знаю, что и думать, так как никогда раньше не видела этой надписи, ни до волны, ни после. Почему он так написал? Из-за меня? Может, поссорился с кем-то в школе, а я не обратила внимания? Потом замечаю на втором подлокотнике футбольный счет: его любимый «Ливерпуль» разбили в пух и прах. В первые секунды я почувствовала облегчение, но затем… Как я хотела бы утешить его, да теперь ничего не могу.

Все эти годы я гнала от себя мысли о маленьких повседневных бедах детей, об их обидах, слабостях, ранимости. Легче было вспоминать своих мальчиков радостными, улыбающимися, перебирать их забавные словечки, их проделки. Но теперь, когда появились душевные силы вглядеться пристальнее, их образы встают передо мной во всей полноте.

«К чему лелеять в памяти все особенности, горести, радости, увлечения моих сыновей, если их уже нет на свете?» — спрашивала я себя в течение многих лет. Но здесь, в нашем доме, меня окружают безмолвные свидетельства всей их жизни. Я приоткрываю свое сознание и позволяю себе наконец познавать это чудо.