Воровской дозор - Евгений Сухов

Еще меньше тех, кто собирает картины из чувства тщеславия, чтобы за стаканом скотча небрежно произнести:

– В сортире картину видел? На ней баба грудастая нарисована. Так вот, ее Тициан намалевал. Не знал, куда пристроить, бедную, думаю, пускай пока там повисит… А там видно будет.

Таких людей достаточно по всему миру. Они сбиваются в элитные клубы, обмениваются информацией по приобретенным картинам и часто являются инициаторами ценовой политики.

А вот вершина коллекционеров, лига чемпионов, это уже гранды! Но даже среди них имеются свои звезды и свои неудачники. Людей, действительно разбирающихся в искусстве, немного, и они рассеяны по всему миру. Большая часть из них настоящие эксперты, а если пользуются услугами специалистов, так только для того, чтобы убедиться в собственных ощущениях и ценности выбираемой вещи. Большая часть из них – потомственные коллекционеры. Их прадеды за тарелку супа скупали у художников картины, которые по прошествии сотни лет стали стоить многие миллионы. Такие люди состоятельны, аристократичны, нередко связаны между собой семейными узами. Часто это банкиры, промышленники, которым картины служат для украшения фамильных замков.

Лишь раз в десятилетие в этот элитарный круг пробивается кто-то из низшей лиги. Такими счастливчиками могут быть члены правительства, лидеры каких-то политических объединений или фракций, но даже в этом случае их держат в предбаннике лиги чемпионов, не всегда давая возможность пустить в ней свои корни.

Феликс Горбач был из того небольшого числа везунчиков, что сумели закрепиться среди грандов. По существу, случившееся можно назвать невероятным везением, какое происходит раз в жизни. Кто бы мог подумать тридцать пять лет назад, глядя на босоногого мальчугана из сибирской глухомани, гонявшего по деревне хворостиной гусей, что ему доведется жениться едва ли не на самой завидной невесте Лондона.

Возможно, что в этом присутствовало какое-то провидение, буквально тащившее его за руку по жизни, так что Феликса можно было назвать удачливым человеком. Его матерью была обыкновенная краснощекая доярка Дуняша, хохотунья и певунья, не подпускавшая к себе ни одного из парней, что вились вокруг нее целыми стаями. Тем более неожиданным было то, что в девятнадцатилетнем возрасте она вдруг забеременела невесть от кого. О том, кто является отцом ее будущего ребенка, по деревне ходило немало домыслов. В прелюбодеянии подозревали даже колченогого председателя сельсовета, который, несмотря на физический недуг, любил приударить за шальными девицами. Сама же Дуняша, родив сына, крепко хранила тайну о своем грехопадении.

Жизнь текла своим чередом, сын подрастал, слыл невероятно смышленым, а Дуня по-прежнему работала дояркой. Правда об отцовстве обнаружилась, когда сыну исполнилось семнадцать лет. Неожиданно в их сельсовет приехал профессор Московского университета, занимавшийся фольклором, и все деревенские не без удивления отметили, что Феликс весьма похож на профессора: был таким же рыжим, таким же озорным и одинаково конопатым. Даже матерные частушки он пел столь же залихватски и боевито, как и прибывший ученый. В общем, Феликс выглядел более молодой копией профессора. И тут кто-то из старожилов припомнил, что в деревню тот приезжал восемнадцать лет назад, остановившись в небольшом чистеньком доме Дуняши, где она проживала в ту пору с матерью. Пробыв с неделю и насобирав целый воз матерного фольклора, молодой человек отбыл куда-то в неизвестность. И вот теперь, подгоняемый не то совестью, не то дурными предчувствиями, появился вновь. Новость стремительно разнеслась по селу, и Феликс так же стремительно превратился в профессорского сынка с весьма достойной родословной.

Профессор, проживавший бобылем, не долго думая, забрал Дуняшу вместе с сыном в Первопрестольную, в свою роскошную квартиру в самом центре города. Еще через год он устроил сына на филологический факультет, где тот, унаследовав от отца тягу к изящной словесности, вскоре стал одним из лучших студентов на факультете. Да и тема курсовой и дипломной работ ему досталась от родителя, в чем тот немало преуспел, – русский мат на юге Сибири.

Изящный, высокий, остроумный собеседник, на факультете Феликс слыл большим ловеласом, и к пятому курсу у него на шее висело огромное ожерелье из разбитых девичьих сердец. Именно в этот период его судьба сделала неожиданный поворот: на факультет из Лондона прилетела миленькая англичанка Люси. Влюбившись в русскую литературу девятнадцатого века, она решила продолжить свое образование в России. И тут, на ее беду (а может, и счастье), ей попался Феликс, прозванный за рыжий цвет волос Медным. Молодые люди не стали противиться обоюдной симпатии, и между ними завязался серьезный роман. Вскоре они стали появляться на лекциях с невыспавшимися физиономиями, отчего сокурсниками был сделан вывод, что отношения Медного Феликса с англичанкой развиваются более чем стремительно.

Общение с Феликсом пошло англичанке на пользу: вскоре она преуспела в русском языке настолько основательно, что стала употреблять непечатные междометия при всяком удобном случае, словно большую часть жизни прожила на юге Сибири. Попав под обаяние великого и могучего русского языка, дипломную работу Люси решила связать с непечатными выражениями и на защите проекта так уверенно и беззастенчиво сыпала «крылатыми выражениями», что невольно вгоняла в смущение даже мудрых мужей, зачерствевших на площадной брани, что, однако, не помешало комиссии в единодушном порыве выставить ей «отлично».

Весной правда о романе англичанки с профессорским сынком стала выпирать большим арбузом даже через просторное демисезонное пальто, и молодые люди решили узаконить отношения. Некоторое время молодожены жили в Москве, где Люси, хаживая за продуктами на базар, продолжала шлифовать свои познания в русской непотребной брани. А когда, наконец, осознала, что в простонародной лексике даст фору любому грузчику, вдруг заскучала по дому и стала уговаривать Феликса уехать вместе с ней в Лондон.

Через полгода непрерывных уговоров она своего добилась. Нажитое добро упаковали в один большой чемодан, Феликс подхватил на руки трехмесячного сына, и молодые улетели в Лондон. Люси никогда не говорила о своих родителях, не было их и на свадьбе в Москве. Их отсутствие Феликс воспринимал едва ли не за английский обычай – не навязывать свое общество повзрослевшим детям, ведь Люси давно уже была самостоятельной особой и не нуждалась в родительской опеке. Поэтому неожиданным стало обстоятельство, когда к трапу самолета подъехал тяжелый «Роллс-Ройс», из которого вышел представительный крепкий мужчина в черном костюме и, заметив среди пассажиров Люси, крепко обнял ее и долго не желал отпускать из своих могучих рук. Освободившись, наконец, из медвежьих лап, Люси сдержанно указала на Феликса, продолжавшего держать сына на руках, и произнесла:

– Это мой муж, папа, его зовут Феликс.

Дородный мужчина поправил на толстой шее сбившуюся бабочку и что-то невнятно пробурчал (Феликс очень надеялся, что это высшая степень английского гостеприимства), после чего крепко пожал ему руку, пристально всматриваясь в конопатое лицо.

Люси оказалась единственной дочерью директора Национального банка. Своевольной, непокорной, но всегда такой любимой. Отцу легче было справиться со всей английской экономикой, нежели с собственной дочерью. И уж кого он никак не ожидал увидеть в зятьях, так это русского парня, научившего хрупкое создание браниться матерными словами ядренее пьяных грузчиков.