Холодная рука в моей руке - Роберт Эйкман

Когда графиня упомянула о владениях Римско-католической церкви, папа, как я и ожидала, состроил недовольную гримасу. По пути он несколько раз упоминал, что папские государства, как он их называет, управляются хуже всего в Европе; он говорит это отнюдь не только потому, что сам протестант, твердил папа. Удивительное дело. Когда папа высказывает суждения такого рода, они кажутся мне всего лишь его личным мнением, вроде мнения о том, какая дорога предпочтительнее. Слушая графиню, я проникаюсь убеждением – и весьма сильным, – что нет удела прекраснее, чем находиться под непосредственным управлением Папы и его кардиналов. Разумеется, кардиналы и даже сам Папа порой совершают ошибки, в точности как и наши епископы и пасторы, ведь все они люди, как любит подчеркивать мистер Биггс-Хартли, когда обедает у нас дома. Но, несомненно, Папа и кардиналы ближе к Богу, чем люди, которые управляют Англией. Что до моего собственного папы, в подобных вопросах вряд ли стоит полагаться на его суждение.

Я полна решимости воспользоваться любезным предложением графини. Мисс Гисборн считает, что, хотя на вид я бледная худышка, воля у меня стальная. Вот и подвернулась возможность это доказать. Конечно, могут возникнуть некоторые сложности, так как служанка графини говорит только по-итальянски. Но когда мы останемся с ней вдвоем, я в любых обстоятельствах буду госпожой, а она – служанкой. Я уже видела эту девушку. Хорошенькая, вот только слишком большой нос ее портит.

Сегодня, как и всегда, сыро. Днем мы катались вокруг Равенны в карете графини; наконец я сподобилась проехаться в приличной карете с ручками на дверях и ливрейным лакеем на запятках. Папа, расплатившись с кучером, отослал наемную колымагу. Наверное, она потащилась обратно в Фузину, городок неподалеку от Венеции. Полагаю, в Равенне мы пробудем около недели. Кажется, папа твердо решил – именно столько времени нам следует проводить во всех достойных внимания городах. Не так много, но, учитывая наш образ жизни, вполне достаточно.

Сегодня мы видели гробницу Данте, которая стоит прямо на городской улице, и посетили огромную церковь, где находится трон Нептуна; после отправились в мавзолей Галлы Плацидии – внутри он голубой и очень красивый. Я пыталась углядеть хоть какой-то намек на обиталище лорда Байрона, в чем, как выяснилось, не было никакой необходимости; когда карета с грохотом ехала по одной из улиц, графиня громко возвестила:

– Палаццо Гвиччиоли. Видите, двери понизу затянуты сеткой. Это необходимо, чтобы животные лорда Байрона не разбежались.

– Вот как! – ухмыльнулся папа, однако взглянул на палаццо со значительно бо́льшим интересом, чем на гробницу Данте. Более не было сказано ни слова. И мама, и папа неоднократно упоминали о нынешнем образе жизни лорда Байрона – чтобы я поняла, о чем идет речь, если эта тема всплывет в разговоре; но ни папа, ни мама, ни графиня не представляют, как много я понимаю в действительности. Правда, с нами была маленькая графинечка, сидевшая на подушке у ног матери, так что в карете нас было пятеро; хорошо, что заграничные кареты такие же огромные, как и все заграничное. Думаю, она не понимала ровным счетом ничего – милое невинное дитя.

Графинечка – это что-то вроде sobriquet[8], которым пользуются семья и слуги. На самом деле она такая же графиня, как ее мать. В иностранных знатных семействах порядок такой: если отец – герцог, то все его сыновья тоже герцоги, а дочери – герцогини. По-моему, от этого одна путаница; у нас все устроено гораздо разумнее, в каждой семье один герцог и одна герцогиня. Не могу определить, сколько лет графинечке. Здесь, за границей, большая часть девушек выглядит старше своих лет, тогда как у нас – моложе. Она очень тоненькая, настоящая сильфида. Кожа совершенно безупречная, оливкового оттенка. Прежде мне часто приходилось читать об этой оливковой коже, но только теперь я увидела воочию, что это такое. Глаза у графинечки совершенно невероятного размера, темные, миндалевидные; но она крайне редко пользуется ими, чтобы на кого-нибудь взглянуть. Говорит она чрезвычайно мало, с лица ее почти не сходит потерянное, отсутствующее выражение, вследствие чего ее можно счесть недалекой; впрочем, я полагаю, это не соответствует истине. Здесь, за границей, девушек воспитывают иначе, чем у нас. Мама постоянно об этом твердит, поджимая губы. Признаюсь, мне трудно представить, что мы с юной графиней станем подругами, хотя, спору нет, она очень мила. Ножки у нее совсем крохотные, в два раза меньше, чем у меня или у Каролины.

Когда заграничные девушки вырастают и становятся женщинами, они, бедняжки, продолжают выглядеть старше своих лет. Уверена, графиня может служить тому примером. Графиня была ко мне очень добра – те несколько часов, что мы с нею знакомы, – и, кажется, в глубине души сочувствует мне, как я сочувствую ей. Но я не знаю о ней ровным счетом ничего. Где она была минувшим вечером? Есть ли у нее другие дети, кроме графинечки? Что сталось с ее мужем? Возможно, он умер, и именно по этой причине она выглядит столь печальной? И почему она предпочитает жить в таком огромном доме? Дом называют «вилла», по размерам он не уступит палаццо, но при этом разваливается на глазах; в нем уйма пустующих комнат, где нет даже мебели. Конечно, можно расспросить обо всем этом у мамы, но я очень сомневаюсь, что получу хоть какие-то ответы, не говоря уж о верных.

Вечером обе графини – и большая, и маленькая – явились на ужин. Мама тоже пришла, причем в платье, которое я терпеть не могу. Очень противный оттенок красного – в особенности для Италии, где темные цвета придают вещам поношенный вид. Вечер прошел лучше, чем предыдущий, но, с другой стороны, предыдущий был таким, что хуже некуда (мистер Биггс-Хартли полагает, что так говорить не следует, ибо плохое всегда может стать еще хуже). Впрочем, хорошим нынешний вечер тоже не назовешь. Графиня пыталась казаться веселой, хотя у нее, несомненно, какие-то неприятности; но ни мама, ни папа не сумели ей подыграть. Что до меня, я предпочитаю предаваться своим мыслям, а не вносить оживление в общество. Свободно я чувствую себя лишь в кругу близких друзей, которые пользуются моей любовью и доверием. Увы, я так давно не ощущала даже дружеского пожатия руки. Большая часть писем, похоже, теряется по пути, что меня ничуть не удивляет; стоит ли говорить о том, что после столь долгой разлуки мои друзья вряд ли берут на себя труд писать мне. Когда мы встали из-за стола, папа, мама и графиня принялись играть в какую-то итальянскую игру, в которой используются и карты, и кости. Слуги разожгли в гостиной камин, и маленькая графиня уселась неподалеку, ничего не делая и не произнося ни слова. Представься только случай, мама непременно заметила бы, что «ребенку давно пора в постель»; вполне справедливое замечание, честно говоря. Графиня хотела привлечь меня к игре, но папа заявил, что я еще слишком мала. Очередной фарс с его стороны! Позднее, когда они наконец закончили играть, графиня заявила, что завтра непременно настоит на своем (она знает столько идиом, словно жила в Англии), и я тоже приму участие в игре. Папа состроил недовольную гримасу, а мама, по обыкновению, поджала губы. Пока они играли, я занималась рукоделием, хотя, откровенно говоря, я не любительница рукодельничать и совершенно не понимаю, зачем утруждать себя работой, которую могут выполнить служанки; правда, когда сидишь с иглой в руках, в голову порой приходит множество глубоких мыслей. И вдруг я заметила, что по щеке графини медленно сползла слезинка. Я вскочила, сама не знаю зачем; но графиня растянула губы в улыбке, и я вновь опустилась на стул. Одна из глубоких мыслей, которые пришли мне в голову, такова: плакать людей заставляют не горести и несчастья, а жизнь сама по себе, нечто, выплывающее из темноты в те минуты, когда мы пытаемся развлекаться в обществе себе подобных.