Гридень. Из варяг в греки - Валерий Большаков

Зимой гридни не воевали, отдыхая от трудов ратных.

Третьего грудня я собрал наспех обученных плавильщиков. Стояли утренние сумерки, было холодно, а на заводе и вовсе тьма. При свете костров, подогревавших керамические трубы мехов, стали загружать шихту в домницу.

Шихту готовили тщательно – бурый и красный железняк дробили до крупности гороха или лесного ореха, а древесный уголь измельчали под орех грецкий.

Печь наполовину засыпали углем, а потом чередовали слои топлива и руды.

Запускал завод я сам – вышел в колёсную и поднял заслонку. Студеная вода хлынула на лопасти колеса, утепленные тканью, чтоб не обледенели, и тяжелая конструкция ворохнулась, стронулась с места, совершила свой первый оборот.

Я вернулся на завод. Сипло вздыхали дутьевые мехи, раздувая огонь в печах. Пламя гудело и выло.

– Следите внимательно, – велел я мастеровым, – после полудня железо должно быть готово. К тому времени запалите горны – будем отжигать жидкий чугун!

Тут приоткрылись ворота, и на завод вбежал Лют.

– Командир! – закричал он. – Там жрецы народ мутят, жечь нас подбивают!

– Какие еще жрецы? – нахмурился я.

– Слуги Перуновы!

– Пошли!

Мы очень вовремя прибежали к плотине – там уже шумела большая толпа, многие с топорами явились или просто с дубинами. Моя полусотня стояла на берегу запруды.

Бежать я не стал – к чему авторитет ронять? – а спокойно прошел по верху плотины, защищенной от дождя крышей на столбах – такую же делали на крепостной стене, только уберегала она не от осадков, а от стрел.

Выйдя на берег, я раздвинул строй моих отроков и явился народу. Народ был хмур и растревожен. Мужики, сжимавшие орудия труда и убийства, колебались, не зная, на что им решиться, а перед ними носился, вопил и потрясал посохом верховный жрец Перуна, не старый еще Шинберн Громобой – в длинных белых одеждах, седые волосы растрепаны, борода всклокочена, посохом потрясает…

Завидев меня, толпа зароптала и отступила. Шинберн резко развернулся, сверкая маленькими – так и хочется сказать – свинячьими! – глазками.

– Ага! – возопил Шинберн. – Попался! Вот он, люди, кто не чтит заветов Перуна! Вот кто нарушил покой священной рощи! Бейте его!

– Молчать! – рявкнул я и спросил: – Ты чьих будешь?

Я прекрасно знал, кто передо мной, но решил разыграть комедию.

– Что значит – чьих? – оскорбленно возгремел жрец.

– Чей ты холоп? – Удовлетворившись произведенным эффектом (Шинберн чуть в обморок не грохнулся), я обвел взглядом толпу.

– Я верно служу князю, – проговорил я холодно, – а кланяюсь лишь одному богу. Единому богу, который создал это небо и землю, солнце и всех живущих. И это не Перун! У истинного бога нет имени, ибо нет бога, кроме него! А Перун лишь громовержец. Веруете в Перуна?

– Веруем! – донесся одинокий голос из толпы.

– Ну и веруйте на здоровье! Ложному ли богу вы поклоняетесь либо единственно сущему – мне до того дела нет. Так что насчет того, что я нарушил покой дубовой рощи, посвященной Перуну, заявляю при всех – брехня это! Просто позавидовал Шинберн мне, разозлился, что я отношусь к нему без почтения, вот и решил вас науськать, как глупых собак, чтобы покончить со мной чужими руками. Сам-то он не способен мне противостоять!

– Я – высший слуга Перунов! – пророкотал Шинберн.

– И что? – ухмыльнулся я. – Дашь мне своей палкой по башке? Или, думаешь, Перун испепелит меня молнией с небес? Не испепелит! Не тронут меня ни Перун, ни Мокошь, ибо единственно сущий господь бог спасет и сохранит меня. Перун лишь ангел грома и молний, но в подчинении бога – сонм ангелов, вестников небесных, помощников божьих! А какие-то там заветы перуновы выдуманы вот такими, как Шинберн и прочие бездельники, что держат вас в страхе, требуя жертв и подношений. Существуют лишь заповеди божьи, которые следует чтить. «Не убий без суда». «Не укради». «Почитай отца твоего и мать твою». «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего». Вот как звучат некоторые из заповедей! Так что расходитесь, люди добрые, а тебя, Шинберн, я приказываю связать и посадить под замок!

Верховный жрец буквально онемел. Даже в страшном сне не могло привидеться ему, что простой смертный осмелится хотя бы слово сказать против него. Но связать?! Посадить?!

– Шинберн Громобой! – возвысил я голос. – Ты повинен в том, что оболгал меня, в том, что бунтовал людей, подбивая их на умертвия. Взять его!

Вот в отроках своих я был уверен. Пожилые гридни молились Перуну и Велесу, а вот молодежь не шибко следовала стариковскому обычаю. Хватало среди них и крещеных, особенно это касалось тех, кто отслужил хоть раз в императорской гвардии – в Константинополе высоко ценили «варангов» из холодной страны Рос. Так что я не слишком опасался гнева дружины.

Мал и Прастен подхватили Шинберна под белы рученьки и поволокли в поруб, тюрьму-подвал.

– Ва-ва-ва… – только и выдавил из себя верховный жрец.

Толпа, потрясенная и впечатленная увиденным, медленно расходилась. Иные были задумчивы.

А я вернулся на завод. После полудня плавильщики пробили ломами отверстие, и жидкий пламенный чугун хлынул по керамическому желобу в горны на отжиг. Сыпались искры, клубился подсвеченный дым. Калившийся белым и желтым металл пыхал нестерпимым жаром.

Я с тревогой посматривал на деревянные стены – мы их все оббили дранкой и толстым слоем глины замазали в противопожарных целях, но тысяча триста градусов – это ой как много.

Жидкий чугун из домницы поступал в горны, но это неправильное название, а правильное звучит так, что не сразу запомнишь – пудлинговая печь. Первыми до нее додумались китайцы еще до нашей эры, а европейцы дойдут до идеи плавить чугун без контакта с топливом аж в XVIII веке!

Суть в том, что получить чугун проще всего. Жидкую сталь мы не увидим еще очень долго, для ее получения требуется очень высокий жар, а вот расплавить чугун куда легче и проще. Но толку-то? В чугуне столько углерода (он же варится вместе с углем!), что ныне его все выкидывают, называя «свиным железом» – ведь ничего из чугуна не выкуешь, хрупкий он.

А вот если отжечь его, удаляя лишний углерод, то в жидкой массе начинают «остывать» частицы железа. Остается только собрать металл.

– Начали, ребята, – скомандовал я своим пудлинговщикам.

Все они были людьми могутными, а иначе не выдержать – тяжкая у них работа. Надо было ломами мешать расплавленный чугун, чтобы железо налипало на них, пока не получался этакий чупа-чупс из вязкой, как тесто, стали весом в четыре пуда.

Поди-ка, подыми такую! «Чупа-чупс», вернее, крицу плющат огромным деревянным молотом, а потом проковывают. И неплохая сталь выходит!

Пудлинговщики были одеты в стеганые штаны и куртки. Окуная свои ломы в расплав, они медленно размешивали его – мышцы так и перекатывались под толстой тканью.