Головнин. Дважды плененный - Иван Фирсов

— Благодетель он, — обычно отзывался о нем Креницын, — не скупой, правда, и мотает, видимо, свою-то деньгу без счету.

Головнин посмеивался.

— Оно все так, добро, ежели мошна-то бездонная. Я сие приметил в ту пору, когда их сиятельство провожали графа д'Артуа. Попомнишь-то, Дмитрий Данилович?

Креницын, отхлебывая чай, отвечал неспешно:

— Как не помнить. Он тогда враз доставил на борт ящик бордо. Сам-то бутылку опорожнил, остальное нам в кают-компанию досталось. Чай, верно подметил ты, деньги-то, видать, у него куры не клюют. Папаша-то евонный богатей знатный, своим горбом нажил добро. Даром, што Фельдмаршал.

Младший сын генерал-фельдмаршала Румянцева-Задунайского и в самом деле жил беспечно, но деньги не проматывал. Состоя без малого пятнадцать лет на дипломатической службе, откровенно тяготился своими обязанностями. Императрица знала его с детских лет, сначала сделала его камер-юнкером, держала при себе. Потом, по просьбе отца, направила посланником к прусскому королю в Берлин. Но молодой граф там не засиживался и хотя числился посланником, но то и дело отпрашивался в отпуск в Петербург… Отец, старый вояка, за легкомыслие его отстранил от своей особы и даже не всегда желал видеть у себя в имении.

Немалую поддержку граф Сергей получал от своего старшего брата Николая Петровича, имевшего большой вес при дворе и коллегии иностранных дел. Через него Екатерина вела все сношения с Кобленцом, где осело бежавшее из Франции королевское семейство. Прошлой весной она поручила Сергею попечительство над графом д'Артуа.

— Поезжай-ка, Сергей Петрович, в Дерпт, туда инкогнито прибывает граф д'Артуа. Ты его встретишь, как положено, но без излишнего шума. Разместишь его в моих покоях. Ты при нем состоять будешь, покуда он месяцдругой в Петербурге задержится. В помощь тебе генерала дадим…

С экипажем и офицерами «Анны-Маргариты» граф Румянцев общался просто, раскованно, не кичась своим происхождением. Когда «Анна-Маргарита» в штормовую погоду приближалась к крепости Ваксхолм, лежащей на пути к шведской столице, Креницын доложил графу:

— Ваше сиятельство, на видимости крепость. Положено ей вашему сану посланника салютовать. Позвольте послать шлюпку для объяснений коменданту крепости.

Румянцев, видимо утомленный качкой, равнодушно махнул рукой:

— Бог с ней, с салютацией, всё, капитан, поскорей до пристани доберемся…

В шведской столице русского посла приняли настороженно. После убийства короля Густава III престол номинально занял его малолетний сын, но правил страной регент, герцог Зюдерманландский. Знатная верхушка тяготела к республиканской Франции, поэтому отношения с Россией были натянутыми, и русского посланника встретили холодно…

Но так или иначе, Румянцев всячески способствовал удобству в содержании «Анны-Маргариты» и ее экипажа в Стокгольме.

— Сего от графа не отнимешь, пожалуй, мы в Ревеле на таких-то хлебах не жили, — отзывался о графе Креницын.

Вечерами, естественно, заходили разговоры о флотской жизни, вспоминались разные случаи Креницыным. Особенно возносил командир «Анну-Маргариту». Два года назад в Архангельске он спускал транспорт на воду. Принимал участие в его достройке. Потом привел из Архангельска в Кронштадт.

— Нет на нашей эскадре лучше судна, чем «Аннушка», — нахваливал он транспорт, — в море-то равных ему нет.

Головнин прислушивался, но обычно не соглашался.

— Не скажи, Дмитрий Данилыч, куда нашей «Аннушке» тягаться, к примеру, с фрегатом или катером. Они ее обчешут завсегда и будут с кормы фигу показывать.

Командир обычно краснел, но не сдавался.

— По свежему норд-весту да умеренной волне я согласный, мне тягаться с корабликами да фрегатами несподручно. Но ежели в открытом море или океане, не дай Бог, шторм прихватит, то эти самые кораблики паруса все подберут да ванькой-встанькой валяться станут. Моя же «Аннушка» паруса лишь зарифлит и взойдет на волну, хоть бы што, хода-то не потеряет.

— В чем суть-то? — интересовался Головнин.

— Вся загвоздка, Василий Михайлович, в корабельной архитектуре. Военное судно должно быть скороходно, для того и корпус у него узкий, но длиннота больше и мачты высокие, парусов штоб разместить поболее, ветра забрать с высоты.

Креницын сделал паузу, ухмыльнулся, хитровато прищурился.

— Другое дело транспорт. Ему шибко бегать не надобно, в бой не ввязываться. Генерально, штоб к бою вовремя все доставить на корабли, припасы воинские, солдат куда для десанта или провизию. Надобно ему всюду пройти без опаски. Потому и корпус у него пошире, обводы круглей, — Креницын засмеялся, — как у бабы приличной, и мачты у него пониже, но крепкие…

Беседы иногда затягивались, а однажды приняли неожиданный поворот. Как обычно расхваливая качества «Анны-Маргариты», Креницын проговорил:

— А ежели, к примеру, в дальний вояж, быть может, кругом света, так наша «Аннушка» хоть куда. Токмо она и годная.

— Ты-то почему предполагаешь? — спросил Головнин. Командир помолчал, вспоминая о чем-то, и спросил:

— Слыхал ли ты про знатного аглицкого капитана Кука?

— Кто же его не знает.

— Так тот капитан на угольщиках вокруг света обошел. Суденышки такие, которые в Англии перевозкой угля занимаются.

— Ты-то откуда ведаешь? — недоверчиво спросил Головнин.

— Мне его соплаватель сказывал, Тревенен Яков Иванович, царство ему небесное, — перекрестился Креницын.

Головнин отодвинул подстаканник, от неожиданности подался вперед. «Как же так, почитай год, как с Креницыным плаваю, а до сих пор не ведал, что он был знаком с Тревененом?»

То, что в экспедицию Кук отправлялся на «угольщиках», Головнин знал. Весной прошлого года в Копенгагене купил в лавке сочинения о плаваниях Кука на английском языке. В корпусе, когда отсиживался после экзамена на мичмана лишний год по «малолетству», даром времени не терял, английский прилично выучил.

Тяготел он к преподавателю математики, профессору Василию Никитичу Никитину. Ставил его, магистра Эдинбургского университета, рядом с Кургановым. Никитин не только прекрасно преподавал математику, но и в совершенстве владел английским языком.

— Как же подлинный морской офицер может не знать английский?! — часто, прерывая урок математики, обращался он к гардемаринам. — Нынче Британия владеет землями от Вест-Индии до Ост-Индии, вам не миновать якшаться с ними. А ну, вы, как туземцы, с ними обращаться станете, на пальцах?

Гардемарины кисло ухмылялись, многие из них едва переползали из класса в класс…

Никитин же собрал любознательных в один класс и усиленно занимался с ними английским. Записался в этот класс накануне выпуска и Головнин. И вспоминая об этом много лет спустя, рассказывал:

«Прежде, следуя примеру своих товарищей, он занимался только изучением одних математических наук, а о словесности и языках не думал. Математику он знал очень хорошо, за что был произведен старшим унтер-офицером, или, как тогда называли, сержантом, и из корпуса вышел вторым человеком по всему выпуску, но иностранного языка ни одного не знал. Когда же он был оставлен в корпусе, тогда бывший инспектор оного профессор математики Василий Никитич Никитин принял на себя обучать английскому языку один особый класс, при открытии коего говорил он о пользе знания иностранных языков славную и убедительную речь. Речь сия произвела на Головнина такое действие, что он обратил все свое внимание, все минуты словесности и иностранным языкам, и в восемь месяцев выучил русскую грамматику, историю, географию и столько английского языка, что мог переводить с него довольно хорошо; и потом, когда вышел из корпуса, тотчас нанял учителей английского и французского языков…»