Пять капель смерти - Антон Чиж

— Сейчас разберемся, господин ротмистр! — и в коридор выскакивает.

Борн вытер карманным платочком лоб и говорит:

— Какая эксцентричная барышня! Думал, что сейчас кинет в нас ручную бомбу.

Тут купеческая дочка открыла глаза и шепчет:

— Где я?

— В полной безопасности, — говорю. — Что с вами случилось?

А она как закричит:

— Грядет новый бог! Он очистит огнем мир! Сома сладостный! Напои меня…

Закашлялась, у нее обильно выступил пот.

— Плохо дело, — говорит доктор. — Кажется, агония.

В такие моменты главное не теряться. Бегу в приемное отделение, где имеется телефонный аппарат.

Мемуары врача 2-го участка Васильевской части Эммануила Эммануиловича Борна

До чего не выношу всех этих зазнавшихся личностей. Вот, к примеру, Джуранский. Спрашивается: по какой причине ушел из армейской кавалерии в полицию? Говорит: не ужился с начальством. Вранье, не иначе. А я так думаю, нечто похуже. И никто меня в этом не переубедит. Только и умел, что лебезить перед этим вашим Ванзаровым. Хотя бы вспомнить тот случай. Я из последних сил пытаюсь барышню спасти, а он приказы раздает. Потом вообще изволил удалиться. Представьте, Николай, картину: несчастная у меня на кушетке лежит, я ее камфарой растираю, тут дверь распахивается, и на пороге собственной персоной ваш любимый Ванзаров.

— Успел? — кричит.

Еле дышит, так запыхался, но от тяжкого запаха такую гримасу скорчил… Конечно, у меня не фиалками пахнет. У него из-за спины Джуранский выглядывает. Он-то к запахам конюшни привычный. Но ведь тоже изволит строго глядеть. Дескать, плохо стараетесь, доктор. И тут же пристав протискивается. Ну как же без него. Кто же среди всех важных господ пациента не бросает? Конечно, доктор Борн. Ему же больше всех надо. Растираю грудь, кожа уже блестит, как лаковая шкатулка.

— Она выживет? — Ванзаров спрашивает.

Говорю:

— Если организм справится с шоком.

Он не отстает:

— Молодая девушка всю ночь пролежала на морозе, завернутая в одну рогожу. Такое возможно?

Что тут сказать? Закрываю ее наглухо одеялом.

— Теоретически шансов нет. Возможно, помогла неестественно высокая температура. Вы же подобный случай видели не далее как…

Тут пристав не утерпел:

— Барышня из такой уважаемой семьи! Не знаю, как отцу ее доложить…

— Вместо того чтобы вздыхать, постарайтесь выяснить, где она проводила вечер, — Ванзаров ему. — Вам здесь совсем делать нечего.

Щипачев зубами скрипнул, но спорить не посмел, исчез в коридоре. Ванзаров подходит к кушетке и разглядывает ее в упор. И чего найти собирается? Какие улики? Вот комедия. Я этому представлению не мешаю, в сторонку отошел. Тут уж к нему Джуранский пристроился, такое строгое лицо скроил, что просто смех. Ума нет, так важностью берет.

Барышня вздрогнула, чуть глаза разлепила и говорит еле слышно:

— Что вам надо… Идите домой, поздно уже.

И такая странность: улыбается.

Ванзаров к ней совсем склонился и говорит, как глухой:

— Надежда Поликарповна, как вы оказались на улице в одной рогожке?

Она улыбается.

Он опять:

— У кого вы были вчера вечером?

Бедняжка кашлянула и отвечает:

— Мы шли по бескрайним полям, наполненным лунным светом… Вокруг лилась музыка и вставала радуга. Меня звал прекрасный голос…

— Кто был с вами?

— …а потом воды объяли меня до души моей. И я поплыла. Океан был полон любовью, во мне горел огонь радости, и я была как костер, от которого каждый может согреться. О Сома медоточивый! Ты вошел в меня!

— Надежда Поликарповна, вы были вчера у профессора Окунёва?

Она жмурится, словно свет мешает:

— Вы кто такой?

Господин Ванзаров представляется и вопрос повторяет. Я молчу и упорно не вмешиваюсь. Думаю: сколько у него хватит наглости так мучить больную. Ведь того гляди дух испустит. А ему хоть бы что. Девушка вроде бы поняла, что в полиции, и отвечает:

— Я была одна… Никто не виноват… Я сама…

— Что такое сома? — не отстает от несчастной.

Надежда часто задышала, думаю: все, добился своего. Она крепкая, держится, шепчет:

— О, Ванзаров! Зачем ты спрашиваешь меня? Это великий огонь радости! Он поглощает человека до конца, наполняет все мышцы соками счастья, открывает глаза и дает умение видеть, жжет, и ты сгораешь в нем до пепла, который уносит ветер погребального костра в бездонный космос! О Сома медоточивый!

Я хоть и доктор, должен привыкнуть ко всяким мучениям, но на это смотреть не могу. Говорю Ванзарову:

— Пожалейте, она же бредит. Какой тут может быть допрос.

Куда там! Словно не слышит, во весь голос орет:

— Где ваша одежда? Откуда у вас рогожка?

Она уже из последних сил бормочет:

— Я… Одна. Оставьте меня, я хочу уйти к свету. Я так устала… — По телу ее судорога прошла.

Вот теперь господин Ванзаров изволил ко мне немой вопрос обратить. Дескать: чего бы от нее еще добиться? А что я могу? Медицина тут бессильна. Остается наблюдать за агонией. Если ему так приятно. Но ведь на этом мучения не кончились. Господину кавалеристу что-то в голову ударило, и он эдак строго спрашивает:

— Признавайтесь, это вы отравили господина Наливайного?

Надо отдать должное Ванзарову: так на него зыркнул, что ротмистр чуть не сгорел на месте. Но было поздно. Надежда глаза приоткрыла:

— Вы глупец, мужчина. От вас пахнет казармой… Вы ничего не понимаете…

— Простите, Надежда Поликарповна, — опять Ванзаров взялся. — Помогите мне найти того, кто убил Ивана Ивановича…

Вижу: по щекам у нее слезки потекли. А кожа просто пылает…

— Разве его убили? — спрашивает.

— Да, отравили.

— Этого не может быть, господин Венеров…

— Могу предположить, тем же составом, которым напоили вас. Кто это сделал?

— Ах, это… Вы ошибаетесь… Этим нельзя отравить, это счастье…

— Я тоже хочу ощутить это счастье… Помогите мне…

— Венеров… Какой вы смешной… Какое у вас забавное имя, как сама любовь… Зачем вам?

— Чтобы ощутить ту радость, что и вы. Помогите мне. К кому мне прийти?

Слушаю эту ахинею и от негодования не могу пошевелиться. Это же каким надо цинизмом обладать, чтобы так мучить женщину при смерти! Ничего святого!

— Вам это недоступно, — она отвечает. — Наклонитесь ближе…