Хрен знат 2 - Александр Анатольевич Борисов

и не помнят: Агрипины, Варвары, Арсении, Степаниды, Праскевы…

…На старом погосте

Стою, обессилен и нищ.

Пришёл к тебе в гости

Россия — страна пепелищ.

Под снежною хмарью

Распяты на чёрных крестах

Иваны да Марьи —

Наивные дети Христа…

Земля над гробами этого поколения окроплена не соляркой и маслом трактора «петушка», а потом соседей и товарищей по работе, копавших эти могилы вручную, штыковыми лопатами.

Весной на Кубани обложные дожди. Особенно перед Пасхой. Лишь изредка выпадают по-настоящему погожие дни, когда сухо, солнечно и тепло. Вот тогда-то и здесь многолюдно! Интересно понаблюдать, как отбросив мирские дела, горожане торопятся на погост. Идут семьями, нагруженные «уклунками», сумками и шанцевым инструментом. Примета такая: чем дольше живёшь, тем больше могил, которые никто, кроме тебя, в порядок не приведёт. У женщин в глазах несгибаемая решимость управиться к вечеру со всеми делами: побелить, покрасить, подмазать, убрать сухую траву, выполоть сорняки. Зато мужики, основная ударная сила, ступают как будто по облакам. У них впереди легальная пьянка, за которую не осудит даже жена. «На могилках выпить за упокой, всё одно что в церкву сходить». По себе знаю, сам был таким.

Краску и кисточку я спрятал у корней разросшейся туи возле дедова памятника. Они мне не пригодились, ведь бабушку я нашёл очень примерно. Пимовна почти не ошиблась. Просто «чи пятая чи шестая» могилки были точными копиями «чи седьмой чи восьмой». У заросших травой холмиков, одинаковые некрашеные кресты, все из-под рук одного и того же сварщика. На табличках ни надписей ни фотографий. Где кто, поди разберись. Что интересно, в ряду ни единого памятника с красной звездой на шпиле. К тысячелетию крещения Руси, люди вернулись к своим православным корням и вновь осознали себя верующими. То ли мода такая пошла, то ли поветрие, что втихаря покрестился даже Серёга?

Памятуя о старческой памяти Пимовны, я прибрался на всех четырех могилах. На каждой из них разговаривал с бабушкой, как будто она могла меня услыхать. Совесть скулила побитым щенком. Я глушил её приступы нудной работой и про себя говорил: приехал бы лучше лишний разок, пока живою была, чем так вот вымаливать самопрощение.

Спустившись вниз по рядку, нашёл Прасковью Акимовну. Там всё было в шоколаде. Крест из квадратной трубы, крашенный синей краской, такого же цвета гробница, заказная табличка с надписью «помним, скорбим» по белой эмали. Аккуратным каре с бордюрами уложена тротуарная плитка. Смущало только одно. Бабушку Пашу похоронили в первой трети участка, а бабушку Лену в самом конце. Вот тебе и «ушли на одной неделе»!

Возвращаться назад, сопоставляя даты, то ли не догадался, то ли не захотел. Не помню уже, но по дороге домой меня не покидало

смутное подозрение, что я ухаживал за чужими могилами…

Глава 4

Первый сознательный шаг

— Гля! — всплеснула руками бабушка, — ну что ж ты стоишь истуканом, чи мамке родной не рад?

Как это я не рад⁈ Только радость с таким горьким привкусом, что враз не проглотишь.

— Иди, не журись, — шепчет мне на ухо Прасковья Акимовна, направляя меня к столу мягкой ладошкой, — если набедокурил, сразу признайся. Мамка сегодня не будет тебя ругать.

«Возвращайся, я без тебя столько дней…», — доносится из-за стены. Там никогда не выключают радио.

Последние два шага и я окунаюсь в океан мамкиных глаз. Они у неё синие с золотистыми точками. Такими и будут до старости, только поблекнут немного. Когда мамка плачет, золотинки изнутри переполняются влагой. Когда, как сейчас, смеётся — источают ликующий свет. Она тискает меня и щекочет. Хочет растормошить. Даже пробует усадить к себе на колени.

— А ну, поросёнок! Признавайся, что натворил? Ух ты, какой тяжёлый!

— Всё исть, не вредничает, — хвалит меня бабушка, — борщ, молоко, огурцы с помидорами…

— И сало, — поддакивает Прасковья Акимовна. — Ты ж, Надя, прими у него цветы, всю кофточку изгвоздаешь!

Мамка неловко подхватывает спадающие на пол веточки мака, подносит к лицу хлипкий букет:

— Боже, какая прелесть! И я тебе с Камчатки кое-что привезла, — спохватывается она и лезет в дорожную сумку, — сейчас…

Рядом с поредевшим букетом поочерёдно ложатся: паспорт с билетом, портмоне, косметичка, флакон с надписью «Пантакрин», пачка почтовых конвертов, перехваченная фабричною лентой…

Поймав бабушкин взгляд, мамка смущается и поясняет:

— В школу брала, для экзаменов. Не пригодились. Я думаю, не пропадут.

— Не пропадут, — соглашается та, — перед ноябрьскими все разлетятся. Прибери Сашка в комод. У тебя руки сухие. (Человеку с дороги не принято хлопотать по хозяйству, даже если даже она вторая хозяйка дома).

— На! — мамка достаёт из бокового кармана нечто, обёрнутое несколькими слоями газетной бумаги. Поясняет, — Это чавыча. Ты когда-то её очень любил.

А ведь было! По части деликатесов, в нашем камчатском доме всё было, как положено в офицерской семье. Отец получал на паёк банки с камчатскими крабами, чёрной и красной икрой. Только всё это я натурально не жрал. Пробовал пару раз, почему-то пошло не в кайф. Вот чавычу харчил — за уши не оттянешь! Но, опять же, не каждый кусок. Попадались места с запёкшейся кровью. И ведь не дефицит! Продавалась красная рыба в любом большом гастрономе с промышленным холодильником.

— Ну, всё, — отстраняется мамка, ероша мой выцветший чуб, — иди, там картошка стынет.

— А вы?

— Мы позже. Дедушка Ваня управится с Лыской, тогда все сразу и сядем.

Как я давно догадался, на всех все равно не хватит. Ужин ещё только готовится. Кормят меня на скорую руку. Остатки вчерашней картошки разогреты на сковородке до золотистой корочки. Там же куриное крылышко, глазунья их трёх яиц. Быстро, вкусно и сытно. Толчонка у бабушки — хоть мажь её на кусок хлеба. Перед тем как пустить в дело «толкушку», в неё добавляются три яичных желтка, стакан