Океан - Альберто Васкес-Фигероа

— Ах ты, свинья! Я женщина честная!

Он снова попытался, но уже более тактично, однако, прежде чем нашел дорогу к цели в куче тряпья и под складками потного дряблого мяса, он услышал вопли. Женщина спрыгнула с кровати и скрылась в соседней комнате, где спали козы.

— Боров! Хуже, чем боров! — визжала она. — Ты посмотри, что ты сделал! Ты мне испортил ночную рубаху!

Нет. То совсем была не брачная ночь, особенно если учесть, что вскоре под окнами дома появилась компания перепивших мужиков из поселка, которые начали распевать серенаду под звон колокольчиков.

На следующую ночь дела пошли еще хуже, ибо речь зашла уже о физической угрозе. Если в предыдущую ночь на его голову сыпались оскорбления, то на этот раз на нее обрушились удары, а ребра потом долго ныли от болезненных тычков. Как он ни старался объяснить толстухе, что было бы намного проще совершить «дело» так, как это водится у животных, все было напрасным. А когда он снова попытался, в ответ она завизжала не своим голосом:

— Если тебе нравится это делать по-козьи, то и совершай любовные акты с козами, а не с богобоязненной женщиной.

И почему Господь решил, что люди должны обязательно совершать любовный акт в определенной позе, в темноте, завернувшись в простыни и ночные рубахи, а остальные бедные создания совсем в других позах, на свежем воздухе, и главное — без всяких проблем?

Все это никак не мог понять пастух коз из Тинахо, потому-то супружеские узы так быстро лопнули, а его сексуальная жизнь закончилась, не успев толком начаться. Когда же толстуха ушла из дому, рассказывая каждому встречному и поперечному, что он предпочел ей козу, у него не хватило духу объяснить, что все было совсем не так, просто он предпочел бы встать на колени позади козы, чем иметь дело с такой скандальной и неуживчивой женщиной.

В конце концов, ему было не по душе еженощно вести подобные битвы или страдать бессонницей, слушая ее храп или монотонную болтовню, а посему он решил, что будет намного проще смириться со славой человека, удовлетворяющего коз, чем всю оставшуюся жизнь провести под каблуком наглой толстухи.

Вот почему он не ответил на вопрос Мильмуертеса и молча зашагал вперед, лишь изредка свистом подзывая собак, чтобы те не теряли время на поиски кроликов и куропаток, и только тогда, когда солнце, достигнув своего зенита, начало палить совсем уж нещадно, доведя чуть ли не до умопомрачения галисийца Дионисио, он нашел тень под выступом скалы, где лава, стекая вниз, образовала черные, закрученные вокруг своей оси сталактиты, немного походившие на гигантские окаменевшие слезы.

Пока его спутники приходили в себя и пытались отдышаться, изнемогая от жары и усталости, он открыл свой кожаный мешочек, отмерил порцию гофио, добавил к нему несколько небольших кусочков твердого, хорошо завяленного сыра и, плеснув немного воды, любовно перемешал все это на своем правом бедре. Дионисио и Мильмуертес отупело смотрели на него.

— И что, это вся твоя еда?

Он кивком показал в сторону своих псов:

— И собак тоже. Если я им не даю поохотиться, то вынужден кормить. Они сегодня довольно хорошо намотались.

— Теперь меня не удивляет, почему они такие худые, — не унимался галисиец. — Можно подумать, что они питаются воздухом: это единственное, чего вдоволь на этой бесприютной земле…

Из своих рюкзаков чужаки принялись вытаскивать большие куски хлеба, сыр, колбасу и банки с консервами. Среди всего прочего на свет божий появился большой блестящий револьвер, который Мильмуертес положил рядом с собой.

Тут Педро Печальный перестал копошиться в своем мешке и, кивнув в сторону оружия, спросил:

— Вы убьете мальчишку?

Мильмуертес весело заржал:

— Если ты захочешь, то мы возьмем у него автограф и попросим, чтобы он нас проводил в Мосагу, потому что дон Матиас хочет с ним немного поиграть перед смертью.

Пастух помолчал несколько мгновений и снова принялся что-то перебирать в своем мешке, а потом как бы между прочим произнес:

— Вас зовут Мильмуертес, не так ли?

— Ты это уже знаешь, так зачем спрашиваешь?

— Потому что, как мне думается, это все равно если бы вас звали Мильуна или Мильдос[14]…

Оба легионера, нахмурив брови, переглянулись и очень внимательно посмотрели на Педро.

— Что ты этим хочешь сказать? — задал вопрос галисиец.

— Ровным счетом ничего, — уклончиво ответил пастух. — Это все мои дела… Вы знаете Айзу, сестру Асдрубаля?

— Не так близко, как бы мне хотелось! — громко рассмеялся Мильмуертес. — У этой девочки пороху больше, чем я видел в своей жизни. И я тебе гарантирую, что я не уйду с острова, пока не запрыгну на нее.

— Тебе придется встать в очередь, — прервал друга Дионисио. — Эта мысль посещала каждого из нас, и мне кажется, что Сентено твердо решил стать первым… А ведь он — шеф.

— Ты думаешь увезти эту девчонку в город и заставить работать? Будет очередь! С такой фигурой и таким личиком она сможет оказать более тридцати «услуг» в день! У этой сучьей дочери в одном месте заложена целая мина!

— Аурелия Пердомо никакая не сука, — тихо прервал их Педро Печальный. — Всему миру известно, что она очень серьезная и очень добрая женщина, — продолжил он, и голос его звучал немного хрипло. — И Айза рождена не для проституции… У нее дон[15]…

Легионеры насмешливо посмотрели на пастуха, ожидая объяснений, будто речь шла об умалишенном ребенке или о пьянице.

Пастух же убедился, что масса гофио стала плотной и не прилипает больше к внутренним краям кожаного мешочка, и, вытаскивая ее, сказал:

— У моей матери тоже был дар…

— Что? Дон?

— Она лечила больных…

— Ух ты!

— Помогала женщинам забеременеть…

— Это была твоя мать или все-таки твой отец?..

— А посмотрев кому-нибудь в лицо, знала, когда этот человек умрет…

— Шибко интересно рассказываешь, — усмехнулся галисиец Дионисио. — Но что до меня, то я интересуюсь единственным доном, который Господь поместил у этой малышки между ног…

Педро Печальный, пастух коз из Тинахо, ничего не ответил, полностью переключившись на дележ гофио между собаками, а покормив их — что не заняло много времени, — он плеснул в банку из-под сардин немного воды и дал им напиться. Затем приказал псам улечься в тени, и только тогда принялся бросать маленькие кусочки гофио себе в рот, медленно пережевывая их и спокойно глядя на окружающий их пустынный пейзаж, будто он остался здесь один со своими псами, а двое чужаков внезапно растворились в небытии.