Головокружение - Франк Тилье

– Надо было раньше сказать нам про ноги.

– А что бы это изменило? Не думаю, что Мишель отдал бы мне носки, если бы я не спас ему жизнь.

– Я бы мог отдать тебе свои. И мы бы постоянно растирали ноги и руки.

– Я привык выпутываться сам.

Я взял его руки в свои и принялся энергично массировать. Они были как засохшие губки. Словно уже начали отмирать, постепенно, шаг за шагом, как тлеет и совсем исчезает бумага.

– Выпутываться сам, говоришь? В молодости я был таким же ограниченным, недалеким одиночкой. Но в горах я понял, что существует нечто глубоко человечное, и оно зовется взаимопомощью. Помогать, ничего не ожидая взамен… Мне ничего не надо взамен, Фарид. И если я сейчас растираю тебе руки, это значит, что я просто хочу тебе передать частицу того, что ничего не стоит. Частицу человеческого тепла.

Выражение его лица изменилось, и во взгляде появилось то, что я мог бы интерпретировать как проблеск нежности. И впервые за то время, что мы находились здесь, я подумал, что он ведь красивый парень. Наверное, должен нравиться девушкам.

– Вот чудно́, – сказал он, – что люди раскрываются только под землей. И нигде люди так не делились теплом друг с другом, как в шахте. Дед мне без конца об этом твердил.

Наконец-то Фарид мне улыбнулся. У него были такие ямочки на щеках, и лицо засветилось потаенной детской красотой…

– Эй, ты чего на меня так уставился?

Я предпочел оставить его в покое и отошел погладить Пока.

Сквозь ткань палатки засветился голубоватый огонек горелки. Он пересек красную линию и начал приближаться. Послышалось пыхтение: это вернулся Мишель. Пок вскочил и стал царапать лапой стенку. Я расстегнул молнию, и он вылетел наружу. Я вышел вслед за ним. И тут пес бросился к ногам Мишеля и стал их обнюхивать. То, что я увидел, с трудом поддается описанию.

Это был ужас.

Фарид тоже подошел ко входу в палатку, и ни один звук не сорвался с его губ.

Мишель стоял и смотрел на нас. В одной руке он держал ботинки, в другой – апельсин. Его ноги укутывали большие беловатые носки, в которые были заправлены брюки. Таких носков мы никогда не видели.

Носков из человеческой кожи.

Иглой от шприца с нитью из спальника он сшил нижнюю часть из кожи на уровне ступней, а верхнюю скроил точно по размеру своих брюк. Кроил он явно наспех, с яростью, а потому края получились неровными, как зубья пилы. И пользовался при этом острым камешком, натягивая кожу, как натягивают упаковочную бумагу.

Мишель обошел нас, положил апельсин и вдруг застыл на месте, глядя на свою беспалую руку. В отключке он пробыл секунд двадцать, потом снова сдвинулся с места и полил себе на пальцы теплой водой.

– Это… оказалось не так сложно. Один надрез на локте, другой на предплечье, и снимаешь кожу вместе со слоем подкожного жира. Снимается легко, как перчатка.

Он говорил с естественностью ребенка, который впервые увидел труп на экране телевизора и продолжает жевать шоколадное печенье. Да он хоть отдавал себе отчет, что превратился в мерзкого стервятника, пожирателя человеческой плоти?

– Смотрите, изгиб локтя превосходно облегает пятку. Просто волшебно. Вы даже представить себе не можете, как это мягко и удобно. Такие носки делали себе гаучо из шкурок жеребят.

Когда он шел, получался какой-то странный, сосущий звук. Я взглянул на Фарида: он, похоже, был на грани обморока. А Мишель все говорил и говорил в гордом возбуждении:

– Ну и что? Это выживание, парни. Ничего ужасного, ведь надо же приспосабливаться, верно, Жонатан? Выбора нет. Как, Фарид, с ногами получше? Завтра я добуду немножко жира. Его надо разогреть в воде, а потом смазать ступни. Он увлажнит и подкормит больную кожу. И все у тебя, без сомнения, наладится.

Я смотрел на Мишеля, такого уверенного в себе, такого безмятежного, и думал, до чего же мы все дойдем. Он ласково провел рукой сверху вниз по своим жутким носкам. Да он сумасшедший, теперь я в этом убедился. И в то же время он единственный, кто может разобрать завал, ключами от нашей свободы владеет только он. Только в нем движущая сила нашего выживания, на него все наши надежды. Стиснув зубы, я снял свои носки и бросил ему в лицо:

– Вот, возьмите мои, но немедленно снимите это… Я вас умоляю.

Похоже, с минуту он взвешивал все за и против. Потом уставился на меня своим жутким свинцовым взглядом:

– Точно?

– Точно.

– Ладно, договорились. Но назад не просите.

Он протянул свою красную ручищу, но я ее не пожал. Тогда он с сухим смешком взял причитающееся ему, прихватил горелку и, насвистывая, снова ушел к расселине. Фарид проводил его глазами и вошел в палатку, не произнеся ни слова. Щеки у него запали, взгляд потух. Забираясь босыми ногами в спальник, я услышал, как он что-то бормочет по-арабски.

Наверное, молитву…

Конец надежды есть начало смерти.

Шарль де Голль

Спустя некоторое время Мишель снова появился, с початой бутылкой водки и апельсином. Слава богу, он снял с себя кожаные лохмотья и надел носки и ботинки. Бутылку и апельсин вместе с принесенной тарелкой он разместил на полу, потом вынес наружу горелку и поставил на огонь кастрюлю с осколками упавшего сталактита. Самый маленький из осколков он раздавил ногой:

– Надо же, эта штука могла и меня вот так… И это в день моего сорокасемилетия.

Мы с Фаридом переглянулись, и Мишель это заметил.

– Да, парни. Когда я колол лед, уж не знаю, было это утро или не утро, но знаю, что это был мой день рождения. Три зарубки на синем коремате… Сорок семь весен. Я… не хотел вам ничего говорить, я не из тех, кто любит вызывать к себе жалость или сочувствие. Но после того, что произошло… Наверное, это надо отметить, пока нам небо не свалилось на голову. Быть раздавленным сталактитом в пещере – все же более славный конец.

Он повернул голову в мою сторону, держа в руке нетронутый апельсин:

– Я тяжело работаю ради вас. Галерея – единственный луч надежды, который заставляет нас держаться и еще на какое-то время дает нам волю к жизни. Силы мои на исходе, но я принес вам этот апельсин. Я не пытаюсь вам навредить и тем более не пытаюсь завоевать вашу дружбу. Но… после того, что с нами случилось… У меня такое впечатление, что порой я перестаю себя контролировать…

…

Его била нервная дрожь, и он отчаянно скреб себе шею. Я посмотрел на него с некоторой ностальгией и сказал:

– Сорок семь лет… Когда мне исполнилось сорок семь, я ел омаров и креветок в ресторане «Дух времени» в Аннеси.

– Омары… креветки… свинство с твоей стороны об этом говорить.

Мишель разложил на тарелке дольки апельсина в две кучки: