Заклятие дома с химерами - Эдвард Кэри

— О, Клод!

— О, Туммис!

— Ты должен мне все рассказать. Как она? Как прошло Сидение? Я знаю, что она выглядит довольно крупной и грубоватой, но ведь она не оказалась такой на самом деле, правда?

— Прекрати! Прекрати немедленно, Туммис Гердж Ойлим Мерк Айрмонгер. Пайналиппи — это не моя история. Я говорю не о Пайналиппи. Моя история о совершенно другом человеке.

— Не может быть.

— Может, Туммис. У тебя течет из носу.

— Спасибо. Так что это за история?

— Ну… — сказал я и засомневался. Я не хотел случайно все разрушить. Я вдруг подумал, что это очень новое и деликатное дело. И я не сказал Туммису правду. Обычно я рассказывал ему обо всем, но сейчас почувствовал, как между нами возникла пропасть. И она стремительно разрасталась. Я чувствовал это, но не пытался ее сократить. — Я еще не совсем разобрался. Не хочу наломать дров, пока не буду уверен. Но могу сказать, что в деле замешан рыжий цвет.

— Рыжий? Правда?

— Рыжий и зеленый.

— Грязновато-коричневый?

— Да нет же.

Снизу донесся гудок отправлявшегося в Лондон поезда.

— Скажи мне, Клод, пожалуйста, скажи.

— Перси Хочкис.

— Это Аливер, — прошептал я. — Он пришел за мной.

— Расскажи мне, Клод. Скорее, прошу тебя.

Раздался стук в дверь.

— Клодиус, — послышался голос. — Я могу войти?

— Вот черт, — прошептал Туммис нервно. — Черт.

Дверь открылась. Перед нами стоял дядюшка Аливер.

— Мне показалось, что я слышал голоса, — сказал он. — Разве ты должен быть здесь, Туммис?

— Нет, дядя.

— Ты утомляешь его, Туммис. Он легко устает.

— Я сегодня вполне хорошо себя чувствую, дядя, — сказал я.

— Бедный Клод, ты не крепче одуванчика.

— Что такое одуванчик? — спросил я.

— Это не должно тебя волновать. Некоторые из нас, Туммис, были рождены не такими крепкими, как ты, колокольня.

— Он похож на Монумент, дядя? — спросил я. — На статую, возведенную в 1677 году в память о Великом лондонском пожаре? Ту, что двести два фута в высоту? Ту, что стоит на пересечении Монумент-стрит и Фиш-стрит?

— Да, — сказал он. — Очень похож. А ты много читал, Клод.

— Да, дядя, много книг о Лондоне.

— Прости, дядя, — сказал Туммис. — У него было Сидение, понимаешь, и я…

— Больше мне здесь не попадайся.

— Не попадусь, дядюшка.

— Вот и иди.

И несчастный аист ушел, обиженный и весь в соплях.

Дядюшка по имени Аливер

Мой дядюшка Аливер снабжал нас сиропами, микстурами и пилюлями, которые выглядели как помет животных и пахли так же. Дядюшка Аливер был врачом, водопроводчиком человеческих внутренностей, и все его мысли были направлены внутрь. Смотря на человека, он видел лишь то, что находится у него внутри, его выделения и особенности коагуляции, его почернения и синюшность. В его воображении были лишь ожоги и сыпь, его заботили лишь боли и опухоли, ноющие суставы, простуды и грибок, язвы и перекрученные яички, гнилые зубы, ноги и кишки, желудочные спазмы, вросшие ногти и кожные наросты. Вся его общительность распространялась только на больных. Ему были небезразличны лишь они, и лишь к ним он относился с любовью. Он решительно не понимал молодых, здоровых и жизнерадостных людей с крепким сном. Они были ему не интересны. Он познавал людей лишь по их болезням. Он дружил лишь с теми, у кого были простуда, костная мозоль, катаракта, рак, сибирская язва, киста, каталепсия[6]или кретинизм. Лишь ими он восхищался и лишь о них беспокоился. С больными он был любящим, заботливым и терпеливым, со здоровыми — грубым, слепым, глухим и ужасным. Когда его больные выздоравливали, он сразу поворачивался к ним спиной. В такие минуты он был совершенно несчастным, он уже тосковал по болезни, которую скрепя сердце помог вылечить. Дядюшка Аливер когда-то был женат на тетушке Джоклан. Их брак не был счастливым до тех пор, пока бедная тетушка Джоклан не подхватила антракоз[7]. С тех пор он ни на минуту не покидал тетушку до самой ее смерти.

Со мной дядюшка Аливер обычно был очень внимательным и чутким. Он за меня очень волновался и так заботился о моей голове, что мне хотелось, чтобы его внимание к ней ослабло. В те же дни, когда он говорил со мной коротко и резко, я понимал, что мне лучше. Он был первоклассным медиком, знавшим все о работе человеческой единицы.

— Похоже, ты не выспался, — сказал дядюшка Аливер. Он потрогал мой лоб и послушал мое сердце, а затем выложил недельный запас пилюль. После этого, не считая нескольких коротких вопросов, его визит обычно заканчивался. — Бедная Розамуть, Клод. Она так страдает. У нее выпадают волосы, а кожа темнеет.

— Да, бедная тетушка.

— Из-за нее весь дом вверх дном. Мой брат Ричид считает, что видел, как по его спальне бегала деревянная резьба, но я думаю, что виной всему выпитый им бокал бордо. Мистер Грум сообщил о внезапном свертывании продуктов, начиная с молока и заканчивая марципанами, а висевшая в кладовке свиная туша будто бы внезапно пошла странными синими полосами. Не говоря уже о том, что ребенок кузины Лолли, которого она назвала Кеннифом в честь своего отца, родился очень слабым. А тетушка Оммебол Олиф, твоя многоуважаемая бабушка, постоянно пребывающая в отвратительном настроении, дала несчастному ребенку в качестве предмета рождения кусок стружки от карандаша. Не думаю, что он доживет до следующего утра. И конечно же, проснувшаяся Свалка. Этого достаточно, чтобы заставить нервничать любого. Не припомню таких неприятностей со времени пропажи Риппита. Впрочем, ты не меняешься. Неизменный Клод.

— Я прислушивался к дверной ручке, но так и не сумел ее обнаружить.

— Она должна где-нибудь быть. Клод, возможно, мы могли бы побегать по дому и посмотреть, что ты сможешь услышать. Только тихо, Тимфи не нужно об этом знать. Да, думаю, мы могли бы. Ты не против, Клод? Тебе не нужно будет идти на уроки.

— Конечно, дядя.

— Кстати, как прошло твое Сидение? Я забыл спросить. Хорошая девушка?

— Думаю, все прошло нормально. И, дядя, во время Сидения…

— Думаю, ты говоришь о салфетке.

— Да, салфетка. И, дядя, кое-что еще. Диван в гостиной — он говорил. Очень тихо. Он сказал, что его имя — Виктория Холлест.