В поисках окончательного мужчины - Галина Щербакова

– А остальное было? – спрашиваю я.

– Не хами. Было. Он так нежно и долго меня раздевал.

Тут нужна и Кирина версия.

– Я с ним уже не разговаривала месяца полтора. Его мать давно жила дома, в больнице ее обучили макраме, и она делала его на продажу. По субботам стояла в Измайловском парке. Это давало ей неплохой заработок, и она не бедствовала. Я предлагала Михаилу переехать к ней. Он работал в умирающем от истощения литературном журнале и, в сущности, ел из моего холодильника. Он нахамил мне. Сказал, что как законопослушный человек живет по месту прописки. Я с ужасом думала, что он может со временем привести девку, жениться, родить ребенка, а меня они потом удавят моими же колготками. Ну хоть трави его первой! Но девок он не водил, это точно. Пропадал на время, и я молилась, чтоб он не возвращался. Но он возвращался, загаживал мне ванну, лежа в ней после своих игрищ часа по два. Теперь я понимаю: он тоже искал выход. А выход в его случае – обеспеченная женщина. Но когда я его посылала к Ольге, ее я и в дурном сне не видела в качестве той самой нужной женщины. Разве что Маньку. Девчонка подрастала, шестнадцать лет… Самое то, чтоб трахнуть ее капитально, с прицелом.

Не знаю, что клубилось в Мишкиной голове, когда дверь ему открыла тетя Оля. Она была самой удачливой, самой приспособленной и, что там говорить, самой яркой женщиной, если нас всех поставить в ряд: маму-макрамистку, сволочь мачеху, затюканных жизнью родительниц его приятелей, коллег по работе, филологических дам, безупречных в искусстве мата внутри стилистики языка, но до чего же бездарных при более тесном, но бессловесном приближении. Я сама вполне хороша для этого списка и становлюсь в него с честной печалью.

Я представляю все так. Ольга открыла дверь, и умный, глазастый Михаил увидел все и сразу: он увидел момент разрушения женщины. Она ведь только-только от зеркала. Она провела инвентаризацию собственных доспехов и поняла, что они слегка износились, торчат из нее всеми ржавыми углами и вот-вот придавят совсем.

Миша – умница такой! – увидел за секунду месяц, год, момент ее полного падения и понял – или знал? – как подхватить ее в этот момент.

Если я принимаю эту версию, то в чем я тогда подозреваю Ольгу, в каком таком лукавстве? Просто мне казалось, что между тем, как она, потрясенная собой, открыла дверь, и тем, как он, потрясенный ею, подставил руки, было еще нечто.

Было. Могло быть. Пустяк, он даже не стоил разговора. Ольга как-то пригласила нас с мужем в театр, как я понимаю, остались невостребованными чьи-то билеты, я ухватилась за них, уже забыла, как это делается – ходить в театр, она была с Манькой, без Миши – щадила впечатлительность моего мужа, он ведь старорежимный, считал ее разрушительницей всех и всяческих основ существования, у которой понятия «хорошо» и «дурно» пребывают в хаотическом объятии, когда не поймешь, где, что и почем. Поэтому мой муж существовал отдельно от нашей дружбы, и информацию о жизни Ольги я выдавала ему дозированно, капельным методом.

Так вот, в фойе она пошла нам навстречу, красивая, элегантная… Подойдя к мужу, она позволила себе почти интимный жест – чуть оттянула узел его галстука вниз. Конечно, мой дурак тут же водрузил его на место, не дав даже паузы на то, чтобы отделить друг от друга эти два движения. А Ольга ведь так старалась подружиться с ним, она как бы освобождала его мужскую глупую шею от застоя, от петли, она давала ей волю… Мой благоверный ее зова к свободе не принял.

Теперь вернемся к Мише. Когда она открыла ему дверь – я так себе представляю – и он переступил порог, она тоже каким-то образом дала ему волю. И классный, замечательный, зеленый знак Мишей был понят и принят.

Это был период Ольгиного расцвета. Счастье исторгнуло из нее наконец память о Членове как о человеке, который «он и только он». В этом освободившемся месте ее души вырос развесистый куст бузины, который, как говорят, хорош для чистки больших медных тазов, потерявших в наше время смысл предназначения. Боже, как отвратительно я язвлю! Как даю повод говорить о мелкой женской зависти!

Миша покинул Кирины пределы, та быстренько выписала его, подарив паспортистке шикарный набор блестящих кастрюль. Паспортистка была так счастлива, что честно спросила, не надо ли выписать еще кого. Или, наоборот, прописать. Кира сообщила об этом Мишке, тот ругнулся, Ольга же сказала: «Успокойся. Она права. Тебе надо прописаться к матери». Она и устроила это все в три дня, побывав у Мишиной матери-макрамистки. Там она увидела замечательные работы, цены которым слабая умом художница не знала. Ольга скупила у нее все оптом, надавала ей указаний, получалось, что она – благодетельница. И сына, и матери, и Киры. Кстати, Михаил с ее подачи плавно снялся с дрейфа в литературном журнале и пошел на курсы менеджмента или как это называется… За курсы тоже платила Ольга, но ей было не жалко. Ей было хорошо.

Она сходила к очень дорогой гадалке, которая «знает все», та предсказала ей восемьдесят два года жизни, тяжелую операцию в шестьдесят, после чего глубокое взаимное чувство, потерю этого человека в ее семьдесят, но все это было уже фэнтези… Ольга слушала и смеялась, чем рассердила гадалку. На вопрос о Мише гадалка была менее щедра в подробностях, из чего Ольга сделала вывод, что с ним у нее не очень надежно. Но – странное дело – печали там или тем более скорби не возникло.

– Никаких навсегда, – сказала она мне. – Считай, что я вышла погулять на лужок. Я сейчас разнузданная лошадь.

С захватывающим интересом наблюдала за романом матери Манька, что даже несколько обескураживало Ольгу. Такого полного приятия ситуации она не ожидала, готовилась к обороне там или душещипательному разговору, ан нет… Ничего не потребовалось. Дочь ходила с ехидной мордой, играла с Мишей в дурака, вечерами они вместе смотрели телик, вполне глупая семейная жизнь, которая, как говорят умники, и есть самая устойчивая.

Однажды пришел Кулибин. Он не удивился Михаилу, он все знал, но когда тот полез в холодильник как в свой и прямо возле него на коленке отрезал себе кусок колбасы, а потом об штаны вытер пальцы, Кулибин перевел глаза с матери на дочь: дочь была в прыщиках, тогда как мать блестела чистейшей, отдрессированной кожей. Вот тут Кулибин не выдержал и сказал:

– Ну вы даете стране угля…

Ему стало жалко, своего диванного места, своей кухонной табуреточки, вообще этого дома, который еще вчера был и его домом, а не домом этого молодого козла, поедающего колбасу.

Он посмотрел на Ольгу и сказал уверенно, хотя как бы и между прочим:

– Надо дать объявление на размен квартиры.

– Но мы ведь как бы договорились, – ответила Ольга, тоже уверенно и тоже между прочим.

– Не получается, Оля, – честно сказал Кулибин. – Деньги я тебе верну. Я не много истратил. Если хочешь, я заберу с собой Маньку. Тебе ведь, должно быть, не очень ловко жить вместе с таким жеребчиком и половозрелой девицей? Да и ей… Да и мне… Черт-те что ведь, а? Если по-людски?

– Ищи себе однокомнатку, недорогую, скажешь, сколько просят…

– Ты это поднимешь? – удивился Кулибин.