Хроники Раздолбая. Похороните меня за плинтусом-2 - Павел Санаев

— Миша, вот ты говоришь, вера — это практика. В чем практика? — спросил он. — Ходить в церковь, свечки ставить?

— Свечки ставить, поклоны бить — все это, по-моему, попытки заработать себе страховку от костлявой, — ответил вместо Миши Валера.

— Практика не в обрядах, а в том, чтобы избавляться от своих духовных изъянов, ориентируясь на внутренний голос, который всегда знает, как правильно поступать, — возразил Миша.

— А слышать голос — не шизофрения? — подала голос Симона, решив поддержать разговор.

— Ну, это не настоящий голос, — спохватился Миша. — Ты слышишь как бы сам себя, но это… не ты. Это как будто другой ты, который гораздо мудрее тебя и знает все правильные ответы. А тебе только надо найти силы его послушаться.

Барсук и Андрей переглянулись. Андрей многозначительно понюхал содержимое шампанской бутылки.

— Хорошо! — обрадовался Раздолбай, плотоядно потерев руки. — Как твой всезнающий «внутренний голос» решит ситуацию: представь, что ты в шлюпке спасаешься с тонущего корабля с Андреем и Барсуком. Мест больше нет, борта вровень с водой. И тут подплываем мы — я, Валера и Мартин. Хотим залезть к вам, хватаемся за борта. Что ты будешь делать? Отбиваться веслом или тонуть вместе с лодкой?

Не сомневаясь, что загнал Мишу в угол, Раздолбай победно глянул по сторонам, поймал на себе одобрительный взгляд Мартина и вспомнил фразу из фильма про Шарапова и Жеглова: «Вот так! Врежь-ка ему еще, Промокашка!»

— Я предложил бы третий вариант, — ответил Миша, почти не задумываясь. — Сначала вам троим плыть за лодкой, а потом меняться с нами, чтобы плыли мы, а вы отдыхали. Так был бы шанс спастись всем.

Раздолбай опешил. Он помнил свои терзания и считал, что сразу пробьет Мишину убежденность, но услышал ответ, который вынужден был признать самым правильным. Мартин попытался возразить и замялся, не сумев сразу подобрать аргументы.

— Ну, хорошо… ммм… Ладно… Примем твой дико человеколюбивый вариант, — нашелся он наконец. — А тебе не кажется, что, теряя время на то, чтобы меняться местами, ты уменьшишь общие шансы и погубишь всех, вместо того чтобы спасти некоторых? Допустим, не доплывешь в нужное время в точку, через которую проходит рейсовый теплоход.

— Или, наоборот, окажусь на пути этого теплохода благодаря задержкам. Бог скорее поможет тем, кто протягивает ближним руку, а не тем, кто топит их, пытаясь спастись.

— Ты дико подкованный религиозный мракобес! — со смехом воскликнул Мартин. — Прости, что наседаю, но мне правда интересны твои ответы. Твое решение прекрасно, только скажи, ты действительно считаешь его реальным или признаешь, что это прекраснодушный идеализм?

— Я пытался бы предложить этот вариант, — ответил Миша, словно оправдываясь, — но сам, да, сомневаюсь в его реальности. Если бы все были верующие — тогда да, а так… скорее всего — драка.

— Мороз, мы-то в лодке, не забывай! — напомнил Андрей. — Ты бы нам хоть помог отбиться?

— Скорее, пытался бы остановить и убеждал бы принять вариант, о котором сказал.

— Ты чего, дурак, что ли? — возмутился Барсук. — Они бы нас потопили на фиг! Отбиваться надо.

— Зачем?

— Спасаться.

— Какой смысл в таком спасении? Бить и топить людей, чтобы выгадать несколько лет отсрочки, но знать, что на твоей жизни пятно, за которое придется ответить?

— Где? На Страшном суде? — скептически хмыкнул Валера.

— Считай так.

— Вот здесь и зарыт главный вопрос! — воскликнул Мартин. — Суть твоей веры — упование на загробную жизнь, и это имело бы смысл, если бы она действительно существовала. Но я думаю, все получится по словам известного душеведа Вотрена — лица праведников сильно вытянутся, когда Бог отменит им Страшный суд. Не будет ни кущей, ни гурий, ни ангелов с цитрами. Впрочем, и котлов с маслом тоже. Борьба со страхом смерти — единственное назначение религий вообще и христианства в частности, так что легенда о номенклатурном Христе мало чем отличается от баек про лодку Харона. Признай, что вера в его воскресение ничем не отличается от закапывания в могилу оружия и кухонной утвари, отбрось это, и все твои установки про любовь к ближнему посыплются, потому что исполнять их всегда будет себе в ущерб.

— Зачем отбрасывать то, что является основой? — не согласился Миша.

— Затем, что эта основа ложная! — запальчиво насел на него Мартин. — Я готов поверить, что твой дикий Христос действительно существовал и говорил властям много дерзких вещей, за которые угодил на крест, только вечная жизнь тут совсем ни при чем, потому что это миф. Я понимаю, что ты будешь до последнего держаться за иллюзию воскресения, обещанного твоей любимой книжкой, но тогда вопрос — считаешь ли ты себя достойным воскресения по заданным в этой книжке критериям? Ты ведешь себя, как там предписано?

— Стараюсь, — растерянно ответил Миша, смятый натиском.

— Что значит «стараюсь»? Типичная христианская манера врубать задний ход! Мы, типа, предлагаем соблюдать законы, которые соблюдать невозможно, но будем их соблюдать на полшишечки, а Бог простит по нашей немощи. Ты женат?

— Нет.

— Девственник?

— Слушай, Мартин, ты перегибаешь, по-моему, — вмешался Андрей.

— Я за него волнуюсь. Если он не женат и не девственник, то по законам своей книжки он — блудник и подлежит геенне огненной.

— Мартин, давай ты не будешь меня обличать, — смутился Миша.

— Мне ли тебя обличать?! Моя совесть — половая тряпка. Я просто спрашиваю, была ли у тебя девушка?

— Я не хочу отвечать.

— Почему? Если девственник, не стесняйся — по твоему учению этим гордиться надо. А если ты с кем-то спал, не женился и Евангелие для тебя закон, то ты — блудник, а блудникам воскресение не светит. Согласись с этим, и выпьем за твою погибшую душу.

— Зачем ты ведешь этот разговор? — начал раздражаться Миша. — Чего ты хочешь добиться? Я же вижу, что это не интерес, а желание подловить на чем-то.

— Да, я дико хочу подловить тебя на том, за что ненавижу всех клерикалов, — согласился Мартин. — На лицемерии.

— В чем лицемерие?

— В попытке проповедовать и навязывать людям то, что невозможно в принципе соблюдать, и самим ни фига не исполнять этого. Человек — жестокий зверь, способный ради выгоды на все. Законы и приличия держат его в рамках, но рамки летят к черту, когда решается вопрос крупного ништяка или угрозы жизни. Таковы мы все, и я первый. Я знаю, что сдохну, как все, но не думаю об этом, потому что хочу жить в кайф. Я способен на все ради хорошего куска, который этот кайф обеспечит, и не накручиваю на себя лицемерные покрывала. Но есть другие людишки, которые меня бесят. Они хотят того же, что я, но при этом дико боятся смерти и цепляются за древнюю книжонку, которая обещает им вечную жизнь. Книжонка при этом налагает ограничения, которые никто не может выполнить и не выполняет, но на это есть номенклатурная уловка — Бог, дескать, милосердный, он простит. Что это, как не вопиющее лицемерие?