Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер

Хуже того, каждое ее движение отдает заурядной шлюхой. Чуть-чуть щенячьей любознательности — это было бы очаровательно, ее же отработанная покорность валящегося на спину дрессированного Лабрадора способна лишь вогнать мужчину в уныние. Проклятье! Неужели и за деньги невозможно получить ничего воистину стоящего? Неужели за все обещанное необходимо платить царскую цену? Неужели единственная цель современного мира состоит в том, чтобы разрушать идеалы и вскармливать цинизм?

И когда в восковой жаре комнаты Алиса обвивает его своим телом, Уильяма вдруг охватывает желание бежать из этого дома, махнув рукой на зря потраченные деньги, — впрочем, уговорить эрекцию составить ему компанию не удается. И потому он, за неимением лучшего, стягивает сорочку и с Клэр — и обнаруживает, что та моложе Алисы, что груди ее конусовидны и увенчаны мелко-рубчатыми, лиловато-розовыми сосками.

Ободренный этим наблюдением, Уильям приступает к подручному делу с пылом — с пылким желанием изгнать свои горести и разочарования. Он должен найти ответ, понять, как избавиться от страданий, для этого нужно всего лишь пробиться сквозь препоны плоти. И он совокупляется с девушками, неистово и яро, переставая по временам сознавать, что делает, подобно обуянному бешенством воину, который забывает порой о том, с кем сражается. Но эти-то мгновения и оказываются для него самыми лучшими.

Впрочем, если оставить в стороне такие выходы в запредельность, довольства он не испытывает. Девицы ему попались плохонькие: они и движутся не так, как ему нужно, не те у них формы, не те размеры, не та согласованность; эти шлюхи плющатся под ним, когда он требует, чтобы они держали его вес, пошатываются, когда велит им стоять прочно, морщатся и подрагивают, но не издают, черт бы их побрал, ни звука. И большую часть времени Уильяму кажется, что только он в этой комнате и есть — наедине со своим дыханием, с немного нелепым шелестом подушки, отбрасываемой его ногой по ковру, с безрадостно мелодичным звоном кроватных пружин, с комичным «кха-кха» его аллергического кашля.

Вину за это Уильям целиком возлагает на Клэр и Алису. Разве в прошлом не проводил он с проститутками время самое пленительное и радостное? Особенно в Париже. Ах, Париж! Вот где обитает племя женщин, умеющих ублажить мужчину! И Уильям, грузно наваливаясь на двух сумрачных английских девиц, лежащих, притиснувшись грудью к груди, невольно предается воспоминаниям. О том, в частности, дне, в который он, оставив Бодли, Эшвелла и прочих бражничать в «Тупичке», решился отправиться в одиночку на рю Сент-Аквин. По странной игре случая, Бог ведает как (нализался он тогда до одурения), путь Уильяма завершился в комнате, наполненной на редкость дружелюбными шлюхами. (А есть ли на свете что-нибудь более упоительное, чем смех юных хмельных женщин?). Так или иначе, Уильям, вдохновленный их шумной вульгарностью, придумал забавную эротическую игру. Девушки сидели вокруг него на корточках, широко раздвинув ноги, а он, пребывавший в центре круга, бросал, спокойно и метко прицеливаясь, монеты в их щелки. Правило было такое: если монета застревала, девушке дозволялось оставить ее себе.

Годы, прошедшие после той замечательной ночи, не замутили ни картин ее, ни звуков: он и сейчас словно слышит раздававшиеся вокруг него экстатические смешки и восклицания: «Ici, monsieur! lci![18]». Ах! подумать только, в самый этот миг те девушки, быть может, валяются без всякого дела на рю Сент-Аквин, а он надрывается здесь, в сотнях миль от них, силясь выжать хоть унцию энтузиазма из скучных английских подделок.

— Постарайтесь сделать для меня все самое лучшее, — понукает он Клэр и Алису, разделяя их прижатые одно к другому тела и замечая на липких торсах каждой красноватые отпечатки ребер товарки. Он вертит обеих, вертит и вертит, словно в надежде сыскать отверстие, до сей поры не замеченное прежними их гостями. Вожделение его становится почти лунатическим; голосом, в которым он сам едва узнает свой собственный, Уильям требует все больших непотребств, и девушки подчиняются ему, точно вымыслы его же тягучего сна.

И стало быть, он почти уж не сознает, что говорит, когда, сжав запястья Алисы, отдает ей приказ, исполнение коего преобразило столь многие жизни.

Девушка качает головой.

— Я такого не делаю, сэр. Простите.

Уильям выпускает ее запястья, одно, потом другое. Алиса заправляет рукой, которая первой получила свободу, прядь волос за ухо. Уильям взмахом пальца возвращает ее обратно на щеку.

— Что значит, ты такого не делаешь? — он переводит взгляд с Алисы на Клэр, которая, поняв, что испытание завершилось, уже успела украдкой накинуть на плечи ночную рубашку.

— Я гоже такого не делаю, сэр.

Лишившийся от негодования слов, Уильям упирается кулаками в свои голые колени. Кровь, отхлынув снизу, заливает краснотой его шею и щеки.

— Мы бы сделали, коли б могли, сэр, — говорит Алиса, снова присаживаясь рядом с Клэр на кровать. — Да только мы не можем.

Уильям, точно во сне, тянется за штанами.

— Странно, — произносит он, — что вы провели границу здесь, а не… ну, не где-то еще.

— Мне так жаль, сэр, — отвечает женщина постарше (ибо таковой она с очевидностью и является). — И Клэр тоже, я знаю. Понимаете, это совсем никак не относится к вам, сэр. Честное слово, мы ни для кого такого не делаем. Просто нам это так неприятно, нас бы стошнило, сэр, и какое ж вам было б от этого удовольствие?

— Да, но я вовсе не стал бы винить вас за это, о нет, — настаивает уловивший проблеск надежды Уильям. — Да оно и неважно. А после вам делать совсем ничего не придется, только это, и можете, если хотите, закрыть глаза.

Лица девушек некрасиво кривятся от смущения.

— Прошу вас, сэр, — с мольбой произносит Алиса, — не заставляйте нас, мы просто не можем этого, вот и все, и нам очень жаль, что мы так вас обидели. Все, что мы можем, сэр, это назвать вам имя — имя девушки, которая сделает все, о чем вы попросите.

Рассерженно одевающийся Уильям, занимается в этот миг поисками запропастившейся куда-то подвязки, и оттого ему кажется, что он неправильно расслышал Алису:

— Как-как?

— Я могу сказать вам, кто это сделает, сэр.

— И кто же? — он чопорно садится, готовый дать выход гневу в ответ на очередное вранье потаскухи. — Какая-нибудь сгнившая от сифилиса карга из Бишопсгейта?

Алиса конфузится и, похоже, искренне:

— О нет, сэр! Первоклассная девушка и работает в таком хорошем доме — на Силвер-стрит, сэр, совсем рядышком с Променадом. Ее Мадам, миссис Кастауэй, говорит, что она лучшая девушка дома. Она родная дочь Мадам, сэр, а зовут ее Конфеткой.

Уильям уже полностью оделся и овладел собой: теперь он похож на филантропа либо пастора, пришедшего сюда, чтобы понудить этих девушек на поиски лучшей жизни.

— Если… Если это девушка высшего класса, — резонно осведомляется он, — почему же она соглашается… соглашается делать такое?