Человек, который съел машину. Книга о том, как стать писателем - Наталия Голдберг

Помню одну ученицу, мать которой умерла от рака. Она посвятила этому страницу простого, хорошего текста – и остановилась. Когда она читала группе свой текст, мне показалось, что там скрыто что-то большее, – и я сказала ей об этом. Она улыбнулась и ответила: «Ну, десять минут же закончились». Если нужно, возьмите одиннадцатую минуту. Я понимаю: это может пугать и обернуться потерей контроля, но я обещаю вам, что вы справитесь. Вы переправитесь на другую сторону и выйдете на берег с песней. Возможно, вы немного поплачете, прежде чем запеть, – но это нормально. Просто пишите не останавливаясь, так, как чувствуете. Многие из моих лучших текстов рождались, когда разбивалось мое сердце.

Преподавая писательское искусство маленьким детям, я заметила, что они часто сочиняют рассказы с очень сложным сюжетом, а потом, вместо того чтобы заставить себя придумать развязку, выходят из положения с помощью простого трюка: «И тут я проснулся!» Если вы все время останавливаете себя раньше, чем пройдете путь до конца, до самой глубокой развязки, это не сон, от которого вы просыпаетесь, а кошмар, который вы выносите с собой на улицу. Писательство дает вам превосходную возможность избавиться от него и пробиться к свободе.

Даже если вы заставили себя идти дальше и чувствуете, что прорвались на другую сторону, все равно не останавливайтесь. Если вы оседлали волну, попытайтесь удержаться на ней как можно дольше. Не бросайте все на середине. Вы не сможете дважды войти в одну и ту же реку, и потом вам будет гораздо сложнее продолжить с того же места и завершить текст.

Я даю этот совет исключительно исходя из собственного опыта. Идите дальше, чем, как вам кажется, вы способны.

Прямо сейчас я нахожусь на греческом острове: Эгейское море, дешевые комнаты прямо у пляжа, купание голышом, маленькие таверны, где можно сидеть под бамбуковым навесом, потягивая узо, пробуя осьминогов и глядя на великолепный закат. Мне тридцать шесть, а моей подруге, которая приехала со мной, – тридцать девять. Мы обе впервые в Европе. Мы стараемся впитать в себя все, но получается это лишь наполовину, потому что мы постоянно, постоянно заняты разговорами друг с другом. Я рассказываю ей о том, как в шесть лет, одетая в розовую балетную пачку, принимала участие в танцевальном шоу и как мой отец, сидевший в первом ряду, расплакался, увидев меня. Она рассказывает мне, как ее муж в католической школе в Небраске опоздал на представление пьесы, в которой играл главную роль, и как монашки заставили всех учеников молиться на коленях, чтобы он появился.

Во вторник я решила, что мне нужно побыть одной. Мне хотелось побродить вокруг и поработать. У каждого в жизни есть какой-то главный страх. Мой – это страх одиночества. Естественно, нашим самым большим страхом становится именно тот, который нам необходимо преодолеть на пути к своей мечте. Я писатель. Писатели проводят много времени в одиночестве за своей работой. Кроме того, любой художник в нашем обществе одинок. Все прочие уходят по утрам на организованную службу. Художники живут вне этой структурированной общественной системы.

Итак, я решила провести день одна, потому что я всегда стремлюсь раздвинуть свои границы. Полдень, очень жарко. На пляж я не пошла, а вокруг все закрыто. Я начинаю размышлять о том, что я делаю со своей жизнью. Всякий раз, когда я в чем-то запуталась или потеряла уверенность в себе, я принимаюсь подвергать сомнению всю свою жизнь. Это мучает меня. Чтобы избавиться от этих болезненных ощущений, я говорю себе: «Натали, ты хотела писать. Вот и пиши. Мне все равно, что ты сходишь с ума и тебе одиноко». И я начинаю писать. Я пишу о церкви неподалеку, о яхте в гавани, о моем столике в кафе. Это не слишком занимательно. Я начинаю беспокоиться, когда же вернется подруга. На пятичасовом пароме она не приехала.

Я не говорю по-гречески. Я предоставлена самой себе и очень остро чувствую все, что меня окружает. Четверо пожилых мужчин за соседним столиком снимают длинную зеленую ленточку с каждого стручка бобов на столе перед ними. Тот, что сидит лицом к морю, спорит о чем-то с соседом слева. Старуха в черном у причала наклоняется, чтобы подтянуть чулок. Я иду на пляж, на котором раньше не была, располагаюсь в баре, который стоит прямо на песке, начинаю читать «Зеленые холмы Африки» и смотрю, как садится солнце. Я замечаю таверну, где подают свежего тунца. Я пытаюсь установить связь со всем, что меня окружает. Мне очень не хватает подруги, но сквозь свою панику я пробиваюсь к единению с песком, с небом, со всей моей жизнью. Я иду обратно по пляжу.

Когда мы были в Париже, подруга очень боялась потеряться и постоянно впадала в панику. Я не боюсь потеряться. Заблужусь так заблужусь. Вот и все. Посмотрю на карту и найду дорогу. Мне даже нравилось бродить по парижским улицам, не зная точно, где я нахожусь. Точно так же мне нужно побродить по полям одиночества и научиться наслаждаться ими, а когда одиночество начнет слишком сильно кусаться, взять карту и найти путь назад, не впадая в панику и не бросаясь в экзистенциальную пустоту мира, подвергая сомнению все – «Зачем мне быть писателем?» – и выталкивая себя из бездны.

Поэтому, когда вы пишете и начинаете с чистого листа, с неуверенностью в сердце, нехваткой мыслей и страхом перед отсутствием чувств, – просто начните отсюда, с этой искры. Это неуправляемое письмо: вы не знаете, к чему придете, – и начинается оно во тьме и неведении. Но если вы не побоитесь взглянуть всем этим вещам в лицо и будете писать именно из этого состояния, вы постепенно прорветесь наружу и откроете для себя мир таким, какой он есть. Из этого торнадо страха рождается истинный голос писателя.

Когда я была в Париже, я читала «Тропик Рака» Генри Миллера. В предпоследней главе Миллер обрушивает свой гнев на школу во французском Дижоне, где он бился над преподаванием английского, на мертвые статуи и своих учеников, которым предстояло стать стоматологами и инженерами, на морозную зиму и выросший на горчице город. Необходимость быть там приводит его в ярость. Но потом, в самом конце главы, он сидит ночью за воротами колледжа, обретя душевное спокойствие, полностью покорившись в тот момент месту, где находится, не зная, что хорошо и что плохо, и просто чувствует себя живым.

Если вы будете писать, отталкиваясь от своей боли, вы постепенно научитесь сопереживать нашим маленьким хрупким жизням. Из состояния расколотости на части возникнет нежность к цементной дорожке под ногами, к сухой траве, шуршащей на жестоком ветру. Вы сможете прикоснуться к окружающим вас вещам, которые раньше считали уродливыми, увидеть уникальность в их облупленной краске и серых тенях, осознать, что они не хороши и не плохи, они – просто часть жизни, происходящей вокруг. И вы полюбите эту жизнь, потому что она ваша и в этот момент для вас нет ничего лучше.

Мой друг хотел переехать в Лос-Анджелес в надежде оказаться поближе к музыкальной индустрии. Он был музыкантом и автором песен и решил, что пора последовать за своей мечтой. Роси Катагири сказал ему: «Ну что ж, если вы действительно решили ехать, давайте посмотрим на ваше отношение». «Я буду стараться изо всех сил, – ответил он. – Я должен попробовать, ну а если не получится, значит, не судьба. Я просто приму это». «Это неправильное отношение, – сказал ему роси. – Если вас повалят на землю, вставайте. Если вас опять повалят, вставайте опять. Неважно, сколько раз вы окажетесь на земле, – вы все равно будете вставать. Только с такими намерениями можно ехать».