Завидное чувство Веры Стениной - Анна Матвеева

Впервые об этом странном празднике Вера услышала от маленькой Евгении. Той было, кажется, года три, шкодный, по мнению Копипасты, возраст. Юлька давным-давно вышла на работу в редакцию еженедельника, а девочку пристроили в садик.

На дверце шкафчика картинка — юла. «Мамин портрет», — шутила Вера, когда приходила за Евгенией. Няньки поджимали губы, глядя, как малышка сама застёгивает пальто — не с той пуговицы. Как шарит по раскалённой батарее — ищет варежки в катышах. Всё у неё было вечно не по размеру, мало-узко или велико-широко. И платье к новогоднему утреннику ненарядное, и про банты забыли. А у всех девочек были бархатные платья и такие банты — взлететь можно!

— Иди сюда, горечко, — говорила Вера Стенина и, не спуская с рук двухлетнюю Лару, кое-как перестёгивала пуговицы, находила варежки, поправляла шапочку. Шапочка у Евгении то и дело съезжала набок, открывая злобным морозам нежную ушную раковинку.

— Тётя Вера, дай подержать Лару, — просила Евгения. Няньки кудахтали: куды тебе её держать! Вон какая справная девка! Три подбородка — как у министра!

Вера наливалась гордостью, что приятно булькала в горле, как мятное полоскание.

Евгения была худенькой, под глазами — темно. И пахло от неё удушливо, как от хомячка.

— Ест безобразно, — сообщали няньки. — Рыбные котлеты пробывали впихнуть, так она их вырвала.

Вера честно доносила до Копипасты эти сообщения — мать-юла пыталась слушать, но видно было, как скучны ей все эти котлетки, варежки и платья.

— Наигралась в мамку! — подытожила старшая Стенина, когда Вера впервые в жизни нажаловалась ей на подругу. — В шесть лет повесит ключ от дома на шею — и вперёд!

Вера бы так не смогла. Она для Лары — всё, что нужно, и с горкой.

Как будто из неё вынули весь эгоизм, а на его место вложили страх за дочку.

Перед сном Вера гоняла в голове страшные картины: а что, если Лара заболеет? Или её украдут? Недавно в Юлькиной газете прошла статья — в песочнице оставили девочку на пять минут, мама отвернулась с подругой перемолвиться. Ля-ля-ля, — а девочки уже нет в песочнице, только совочек торчит красненький. И никто ничего не видел, просто исчез ребёнок. Искали по всему городу, а через день она в той же песочнице сидит. Живая. Но уже только с одной почкой.

Мир вокруг, да что с тобой? Ты всегда был таким понятным! Вера, может, и не любила тебя — но никогда не боялась. Даже в тот жуткий год не боялась. А сейчас она стала — сплошной страх. Жизнь целиком перелилась в Лару — в эти толстенькие ручки, сжимающие булочку, в эти глаза — то синие, то зелёные, в зависимости от освещения. Первый зуб застучал по ложке в два месяца. Зубастая, журналисткой будет! — шутила Копипаста.

Вера отправляла в Петербург фотографии Лары, вела прилежную летопись, описывала вехи жизни. Первый зуб, первое слово, первый шаг. Локон в конверте. Лидия Робертовна отвечала через раз, хвалила фотографии, но просила не присылать так помногу — хранить негде.

Копипаста, в которой проснулось мрачное остроумие, однажды сказала:

— Представляешь, Верка, альбом последнего года жизни? Последний зуб, последнее слово, последний шаг!

А мама заявляла (не без некоторого злорадства — пусть и припудренного):

— Вот теперь, Веруня, ты меня поймёшь.

Всё было теперь другое — и Вера, с её искусством и обострёнными чувствами, с трудом обживала эти перемены. Хорошо хоть зависть не возвращалась — святой Георгий пронзил недостойное чувство копьём, как на картине Уччелло[13]. Спасибо, Гера, и за это…

И пусть Юля Калинина по-прежнему была красивой — ну и что. У Веры была Лара. У Юльки — поиски счастья. Она его искала повсюду, азартно и безуспешно. Счастье пряталось и посылало вместо себя фальшивки, одну за другой. Вера снисходительно слушала рассказы Копипасты — как та познакомилась с одним почти известным артистом и на улице, в сумерках, на глазах у всех…

— Вчера же холодно было! — удивлялась Стенина.

Всего через неделю Юлька, как царевна из сказки (или картёжник, если царевна вам не нравится), доставала из рукава другую историю: она ездила в Тагил в командировку и познакомилась там с молодым директором совместного предприятия. Совмещалось предприятие с немцами, а директор был с тонким носом и ледяным обращением. Этакий злой волшебник. Копипаста уговорила его приехать в Екатеринбург и решила показать всю свою красоту разом, поэтому и побежала встречать его на улицу в джинсовых шортах и ажурной майке на голо тело. Директор не узнал её, принял, по всей видимости, за проститутку и велел шофёру ехать мимо, обратно в Тагил.

Вера, слушая эту и другие несимпатичные истории, вспоминала: когда Юлька бросила кормить грудью, то первым делом от души наелась всего, чего нельзя было так долго, и запила запретные плоды шампанским. Точнее, залила. Её нелепые свидания, одно глупее другого, были чем-то похожи на то страстное обжорство. Наверное, надо было остановить подругу, но «надо» не всегда равняется «можно». Остановить Юльку не сумел бы никто, ведь на её стороне сражался мощный воин — правда женщины, ищущей счастья.

Старшая Стенина приговаривала: «И тебе, Веруня, надо как-то устраиваться в жизни». Но Вере тогда казалось, что она своё счастье уже нашла.

Они с Ларой так точно подходили друг к другу, что никого другого в этом рисунке и быть не могло. Как те два профиля в загадке-картинке, которые превращаются в вазу, если смотреть слегка под другим углом, — вряд ли им нужен кто-то третий.

Поначалу с Верой все носились, боялись сказать лишнее и сделать больно — но со временем защитный покров истончился. И сама Вера смирилась с потерей быстрее, чем следовало… Сначала боялась потерять ребёнка и не позволяла себе даже думать о том, что случилось с Герой, — вела растительный образ жизни, оберегала своё пузо как святыню. Потом, когда родилась Лара, боялась, что уйдёт молоко, — смеси в магазинах стоили очень дорого, да и грудное вскармливание полезнее. А после, когда Лара уже приступила — весьма увлечённо — к «общему столу» и можно было с чистой совестью оплакать свою утрату, Вера не обнаружила у себя никакой особенной скорби — было лишь сожаление размером с окаменевший шарик из шерсти, который годами лежит в кошачьем желудке и называется благородным словом «безоар».

«Видимо, я его по-настоящему не любила», — холодея от таких мыслей, думала Вера. И тут же сама себя поправляла, с гневными Юлькиными интонациями: «Что за глупости! Конечно, любила».

Но она была счастлива и без Геры.

Мама помогала с Ларой, точнее, пыталась отобрать её у Веры хотя бы на полчаса. Пока дочка спала, Стенина рисовала её карандашом — получалось что-то похожее максимум на Жана Дюбюффе[14]. Как же она ненавидела свою бездарность! У зависти — хотя бы крылья были.