За пять минут до - Николай Бахрошин

Думаю, некоторые уже догадались, что я не совсем равнодушен к Еве. К ней многие неравнодушны, практически все, кто ее знает, замечу в скобках. Меня от чего-то большего удержала лишь большая разница в возрасте. Как и осознание того, что жалость, перелитая в романтику, часто оборачивается другой стороной, становясь особой, изощренной формой жестокости. За триста тысяч лет на Земле в этом можно было убедиться.

Прости, дорогая Ева, если мои скрытые чувства тебя задели, но тебе, в общем-то, не привыкать. Понимаю, что от избыточного внимания ты уже устала, но врать после смерти как-то не хочется. С моим плохоньким предынфарктным сердцем я прекрасно отдаю себе отчет, что эту рукопись прочитают, когда меня уже не будет на свете.

Но я отвлекся, прошу прощения. Записки, разумеется, личные, но не настолько, чтобы вязнуть в деталях. Итак, продолжу свою основную мысль. Религиозность. Вера в загробную жизнь. В собственное бессмертие… Вот мы и дошли до ключевого слова – бессмертие. В глубине сознания каждого человека оно есть, присутствует, больше того, подспудно руководит им. Заставляет идти вперед, постигать, открывать, строить, затевать проекты на века и тысячелетия, сеять среди людей истины, что в течение одной жизни не дадут не только ростков, даже всходов. Именно оно, бессмертие, толкает вперед нашу человеческую цивилизацию, никак не меньше…

Вот такое получилось длинное и путаное вступление к рассказу о моем Прозрении.

Скажу еще раз, другого адекватного термина на тот момент просто не пришло в голову. Да и возможна ли здесь адекватная терминология? Риторический вопрос.

Настоящее Прозрение пришло ко мне с неожиданной стороны – из сферы чувственности. Итак, представьте меня пятьдесят лет назад. Мне – шестнадцать лет, я учусь в девятом классе средней московской школы и влюблен первый раз в жизни. Мою избранницу зовут Ира. Полянская Ирина, моя одноклассница. Объективно говоря, не самая красивая в классе, но одна из самых заметных. Ладная фигурка, миловидное личико, выразительный изгиб губ и серо-зеленые переливы глаз. И еще у нее длинные белокурые волосы, с которыми с удовольствием играет ветер. Заплетать их она не любила, за что ей попадало от учителей. Ира-Иришка, моя первая любовь.

Я тоже был ничего – высокий, спортивный, хотя, по мнению классных сплетниц, «мрачноватый какой-то. Слишком много о себе понимает…».

Нет, я не собираюсь описывать трепетность первых чувств, это уже сделано до меня, и число авторам – легион. Поэтому опущу подробности наших полугодовых свиданий и перейду непосредственно к тому дню, когда мы с Иринкой остались наедине у меня в комнате. Целовались до одури, мы уже месяц как целовались и гладили друг друга, но ничего больше. Как можно! А она вдруг сказала: «Ладно, если ты так настаиваешь…», встала с моих колен и стянула школьное платье. Смущалась – стояла ко мне спиной, напряженно развернув плечи и вздрагивая хрупкой спиной со звездной россыпью родинок.

Я, кстати, совсем не настаивал, не решался настаивать. И просто ошалел. Растерялся, если честно.

Напомню, времена были давние, советские – броня крепка, а мораль строга. Даже пустенькие журналы «Ню» рассматривались как идеологическая диверсия Запада, а до сексуального просвещения Интернета должна была пройти еще целая эпоха. Обнаженность девичьего тела, прохладная шелковистость кожи, которой можно коснуться, стали для меня настоящим шоком. Уверен, именно мощный выброс подростковых гормонов открыл какие-то последние задвижки в сознании и дал дорогу первым отчетливым воспоминаниям из прошлой жизни. В самый неподходящий момент – когда я, после обоюдных подростковых неловкостей, вошел в нее, начал двигаться в вечном, вселенском ритме. Таком знакомом, оказывается…

Именно что знакомом! Привычном, как хлеб и вино, как зелень гор и прохлада моря, что неумолчно стучится в каменные берега острова… Я вдруг отчетливо вспомнил себя на ложе, на грубой деревянной кровати, застеленной жестким полотном и вытертыми, припахивающими гнилью шкурами. Не представил, а вспомнил! Я – зрелый мужчина с крепкими мускулами, развитыми воинскими упражнениями, бегом по горам за дичью и греблей тяжелыми веслами. От излишеств еды и вина выпуклые мышцы подернулись жиром, и я кажусь еще более массивным рядом с двумя тонкими бронзовыми телами девушек. Обе темноволосые, кареглазые и совсем молодые, моложе Иринки. Но уже опытные, умеющие дарить наслаждение и получать его.

Они толкаются, стоя надо мной на коленях. Мой огромный вздыбленный фаллос восхищает обеих, и каждая норовит первой вскочить на утес наслаждения. Пока я думаю, что надо бы цыкнуть, прекратить эту возню, одна побеждает и с размаха насаживается на меня, издав пронзительный крик. Вторая от зависти начинает ласкать себя. Я хватаю ее за ногу, рывком подтаскиваю к себе и запускаю палец в мягкое лоно. Теперь они обе кричат, их голоса сливаются, и я рычу от радости…

Я люблю быть с женщинами и делаю это часто. И с юными, кто скромничает до конца, прикрывается руками, даже уронив одежду, и зрелыми, отдающимися открыто и страстно. Женская мягкость и гибкость делают меня тверже, их слабость дарит силу и питает мужество.

Подданные знают мою любвеобильность, восхищенно называют меня Царь-Козел. (Здесь это не ругательство, а признание мужской силы.) Часто приводят мне новых женщин, это лучший подарок царю. Их жен и дочерей я тоже не обошел вниманием. У нас на острове дать на ночь гостю жену или дочь – такой же знак уважения, как поднести чару вина и лепешку хлеба. Я тоже награждаю моих друзей и воинов своими женщинами – такова традиция, и сомнения в ее разумности у меня ни разу не возникало. Поэтому на острове множество детей, так и кишат мальками на мелководье.

Это хорошо, правильно. Много детей – много будущих подданных, крепких воинов и рожающих матерей. «Единственная сила царя – это люди, а любое богатство можно взять копьем и щитом!» – так говорил отец Гидак, великий воин, разоривший четыре соседних острова. Я сознаю, что мне далеко до отца, мое превосходство лишь на скрипящем ложе.

И зачем мне сдалась эта неловкая, неуклюжая Ира? – вдруг подумал я, Царь-Козел. Где жар тела, где игра любви? Лежит, как колода, сжалась, как камень, только сдавленно охает. С таким развитым телом уж пора бы научиться дарить мужчине настоящее наслаждение, а не отпихиваться твердыми, как корни сосны, коленками. Завтра же надо отослать ее прочь или подарить кому-нибудь! Пусть трет зерно тяжелыми жерновами, если не способна тереть семя жизни…

Понимаю, она что-то почувствовала, моя Иринка. После того, как у нас все случилось, она заплакала. «Ты будто пропал куда-то в один момент. Словно перестал быть рядом. И лицо такое… Я что-то делала не так, да? Я ничего не умею? Тебе стало неинтересно со мной? – спрашивала она, ладошкой, по-детски стирая слезы со щек. – Ты меня начал презирать, да?»

Я, конечно, постарался ее утешить, что все было хорошо, она замечательная и потрясающая. Получилось не очень искренне, и она, видимо, это чувствовала. Продолжала плакать.

А как сказать правду? Что я уже был не я, а Царь-Козел, не отягощенный моралью альфа-самец из глубин протогреческой цивилизации. Что его память, опыт, его сотни или даже тысячи наложниц заставили меня кривиться от неуклюжести нашей первой близости, ставшей бы счастьем для обычного московского школьника… Как это объяснить, спрашивается?