Подменыш - Валерий Елманов

Понимая, что проклятый город вновь ускользает от него, царь созвал в апреле совет, чтобы решить, что делать с Казанью. Настрой у него после церковного собора был самый что ни на есть решительный.

— Бог видит мое сердце, — спокойно произнес он. — Я пошел на мир с казанцами, потому что хотел не земной славы воителя и победителя, но покоя для всех христиан. Ныне же как я могу оправдаться перед всевышним, когда предстану на его праведный суд? Что я поведаю, когда души погубленных басурманами станут взывать к нему с жалобами, попрекая своего государя, который не сумел их защитить? Зрю, что напрасно я взывал к ним в жажде решить мирно, ибо они — вечные вороги Руси, и не может с ними быть ни мира, ни отдохновения!

После таких слов те, кто хотел бы ратовать за мир, не выступали вовсе. Однако и среди согласных с походом единого мнения тоже не было. Некоторые говорили, чтоб государь послал под Казань одних воевод, а сам остался бы в Москве, потому что война будет не с одними казанцами, но и с ногаями и с Крымом.

— Ежели придут крымские ханы али ногаи, пока ты будешь под Казанью, кто защитит нас, сирых?! — чуть ли не со слезой в голосе взывал тот же Шереметев.

— А без меня, что же — отпор дать вовсе некому? — осведомился Иоанн. — Стыдись, воевода, и не позорь ни себя, ни моих бояр. К тому ж полностью оголять рубежи я все едино — не стану. Такое и впрямь чревато.

Другие призывали выждать полгода, потому что идти на Казань летом гораздо тяжелее, чем зимой — уж очень большая морока с пушками во время водных переправ. Громогласнее всех об этом рассказывал «касимовский царек» Шиг-Алей, убеждая Иоанна, что казанская земля сильно укреплена самой природою. Закутанная в листву лесов, скрывающаяся в озерах и болотах, летом она может оказаться неодолимой. Зато зимой…

Иоанн терпеливо выслушал его, стараясь сдержать нарастающее раздражение, после чего развел руками и спокойно заявил, что леса и воды — крепости великие, но бог и непроходимые места проходимыми делает, и острые пути в гладкие претворяет. К тому же воеводы со многими ратными людьми уже отправлены на судах с большим нарядом и со всеми запасами, так что пятиться назад он не намерен. И вообще — бог любит троицу, а две попытки взять сей злой город он уже совершил, так что третья несомненно станет удачной. К тому же не находят ли думные бояре, что эти оттепели, которые погубили все планы, были не просто непогодами, но знаками божьими, предупреждающими, что град сей надобно покорять летом?

Все воззрились на него с удивлением — об этом не задумывался никто, — после чего нехотя согласились, что и впрямь государь не иначе как прав и… стали обсуждать детали. Они особых дебатов не вызвали. И без того было ясно, что рать, большой наряд, как именовали артиллерию, а также запасы для царя и для всего войска надо пустить водою, а самому государю, как приспеет время, идти полем.

В том же месяце пришли еще одни дурные вести, но на этот раз из самого Свияжска. Князь Микулинский писал, что горные люди волнуются, многие из них ссылаются с казанцами, да и «во всех мало правды, непослушание большое». Но, что хуже всего, в русском войске открылась странная болезнь — людишки на глазах слабеют, во рту кровоточит, а здоровые зубы ни с того ни с сего выпадают[87]. Много уже померло, много лежит больных из числа детей боярских, стрельцов и казаков.

Откладывать выступление было некогда, и меры требовалось принимать безотлагательно. Вначале Иоанн по этим вестям велел князьям Александру Борисовичу Горбатому и Петру Ивановичу Шуйскому немедленно двинуться в Свияжск. Князья, прибыв в город, приехали и… ужаснулись. То, что виделось им на расстоянии как бы в размытом виде, при ближайшем рассмотрении сложилось в весьма мрачноватую картину, о чем они честно отписали царю.

Оказалось, что горные люди изменили не частично, но вообще все. Более того, Казань они уже поддерживали не словесами — это еще куда бы ни шло, но перешли к решительным действиям, устроив набег на конские табуны, которые паслись недалеко от города. Самое же обидное — это настрой. Чувствовалась какая-то подавленность и обреченность. Возможно, виной тому в немалой степени была по-прежнему свирепствовавшая болезнь, которая все не унималась, унося каждый день по нескольку христианских душ. В иные дни число ее жертв и вовсе доходило до пяти-шести, а то случалось, что помирал и десяток.

«Люди бродят по детинцу вялые и квелые, а к бою вовсе несподручные», — сообщали князья, после чего, переглянувшись, со вздохом принимались диктовать подьячему дальше, причем вовсе стыдное — о делах содомских, в которые погрузились вояки.

Тут уж было не до боев, не до сражений и тем паче, не до побед. Взять, к примеру, тот же набег — посланные на местных жителей казаки, обычно отличавшиеся храбростью, буйством и молодечеством, оказались разбиты наголову, потеряв до семи десятков человек и пищали.

Второй случай произошел по соседству — на Каме. И вновь плывшие по реке казаки, направлявшиеся от князя Михайлы Глинского в Свияжск «за кормами», не сумели оказать сопротивление напавшим на них казанцам. Причем последние были настроены не просто воинственно, но и поступили несвойственно себе, не став брать полона, а попросту всех перебив.

Такая же смерть, только гораздо мучительнее, ждала и всех боярских детей, которые приехали в Казань еще с воеводскими обозами и были захвачены там жителями. С каким-то непонятным ожесточением им устроили одну за другой несколько пыток. Терзали не столько с целью допытаться о тайных замыслах русского царя и воевод, сколько просто так, еще раз обрубая себе все пути назад. Чтоб бесповоротно.

Вымученные признания о том, что Иоанн и его бояре задумали извести весь город, в которых не было ни слова правды — говорили то, что от них требовалось, чтобы прекратили мучить, — мгновенно обнародовали, после чего сдержали слово, дав тем, кто «сознался», легкую смерть.

Остальных же — окровавленных и истерзанных — посадили на колы, постаравшись и тут продлить их муки. Каждый из крепких деревянных кольев был снабжен небольшой перекладинкой, которая фиксировала его, не давая острию проникнуть слишком глубоко в тело, а потому умирали все долго, несколько суток.

Словом, город впал в полное безумие. Возбуждаемый дико вертящимися, подобно волчкам, дервишами, жители его всякий раз, наблюдая эту вакханалию, поневоле впадали в какой-то отчаянный раж, сродни древним берсеркам севера. Развевающиеся во время неистового вращения, драные, с разноцветными заплатами, плащи дервишей овевали смотрящих на них запахом немытого тела, вонью гноя от застарелых болячек и почему-то сырой землей. Последняя пахла как-то особо, словно сам дервиш незадолго до того катался по земле возле кладбища, потому что это был запах смерти и тлена.