Люблю и ненавижу - Георгий Викторович Баженов

— Привет честной компании! — громко поздоровался он, но вся его бравада, громкий голос, легкое постукивание, прутиком по сапогам, начищенным до блеска черной ваксой, все это было напускным, ложно-панибратским.

— Дай прутик-то — поприветствуем тебя! — вместо игривого «здравствуйте-пожалуйте» ответила Варька, и обе сестры, переглянувшись, озорно рассмеялись — так прямо и прыснули.

— А чего, на, постегай. Попробуй! — широко улыбаясь, Авдюха протянул Варьке прутик.

— И не заплачешь? — Варька, даже глазом не моргнув, перехватила из его рук прут.

— А ты испробуй! — отважно предложил Авдюха, подставляя спину, и даже, ерничая, ловким движением выдернул из штанин низ рубахи, оголил спину. Спина у него была видная — широкая, мускулистая, с мощным хрящом-позвоночником, который, как кряж, бугристо разрезал широкую долину спины. С такой-то мощью да силой ему, конечно, легко давалась работа на заводе — вторым подручным сталевара, на котором, естественно, лежала немалая физическая нагрузка.

И вот тут, в эти секунды, замахиваясь прутом, Варька и осознала (ее как бы пронзило), что такое главное она должна сделать в своей жизни… Не это вот, дикое и скоморошное дело, тьфу на него, на Авдюшку Куканова, хотя можно и хлестануть его пару раз — так, для острастки, из озорства, да еще чтоб не хвастался, и она в самом деле хлестнула его — да от души! — раза три по широкой спине, — но самое главное: она должна отвоевать Силантьева у жизни, завоевать его, она знает, поняла теперь, как сделать это, и чего бы ей ни стоила любовь — пусть хоть в тартарары потом, хоть черту на рога, ей все равно…

И Варька, занятая этими мыслями, как бы даже не совсем поняла, что произошло вдруг: Катя, что так непохоже на нее, резко, с болью перехватила Варькину руку и даже не проговорила, а простонала:

— Да ты что, Варька, сдурела?! Ты что это?! Ты же прутом его, прутом… — И глаза ее налились слезным тихим укором, а чуть позже пролились две-три слезинки, как ни сдерживала себя Катя.

Разогнувшись, заправив рубаху в брюки, Авдюха Куканов с удивлением смотрел на Катерину.

— А чтоб в другой раз не хвастался, — хотела легко отмахнуться от разговора Варька, но младшая сестра продолжала крепко держать ее за запястье. — Ну, пусти ты, очумела, что ли… — дернула рукой Варька и, повернувшись к Авдюхе, проговорила презрительно: — Тебе вот за кем хороводить-то надо, за Катькой. А ты все за меня, дуру грубую, цепляешься.

— Дуры-то — они слаще, — в прежнем тоне напускной лихости и бравады парировал Авдюха.

— Дуракам, оно конечно, дуры всегда слаще… — И тут сестры, вновь переглянувшись, как ни в чем не бывало прыснули во второй раз; слезы, правда, еще иссыхали на Катиных щеках, но легкий ее, девичий смех говорил сам за себя: она уже не сердилась на сестру и, пожалуй, даже стеснялась неожиданного своего порыва.

И, не разговаривая больше ни о чем с Авдюхой, перестав вообще обращать на него внимание, сестры, толкаясь, побежали тропинкой мимо прясел, а там — прямой дорогой на завод… Катя, как всегда, провожала Варьку до самой проходной.

Работая в листопрокатном цехе, Варька редко видела Егора Егоровича, потому что военспецы пропадали главным образом в мартеновском цехе или в химической лаборатории. Томимая ненасытной тоской видеть, чувствовать рядом с собой Силантьева, Варька, как только оказывалась дома, старалась под любым предлогом зайти или хотя бы заглянуть в «малуху» Егора Егоровича. Если его не было дома, а это чаще всего, Варька без всякого стеснения заходила в комнату и начинала мыть и до того уже до блеска вымытые полы, протирать несуществующую пыль, поправлять постель, наводить порядок на этажерке, задерживаясь взглядом на фотографии мальчика лет четырех, которая стояла на одной из заваленных книгами полок. «Как думаешь, это его сын?» — спросила Варька однажды у младшей сестры, но Катя только испуганно округлила глаза и ничего не ответила, язык присох к нёбу. Варька не просто спросила, она держала в руках эту фотографию — мальчишка в матросской форме, взмахнув саблей, скачет на игрушечном коне, — взяв ее с этажерки и вынеся из «малухи» в общие комнаты. Никак не могла осознать Катя, как это Варвара так спокойно может заходить в комнату Силантьева, трогать его вещи, брать в руки вот эту фотографию, например, — как не стыдно хоть? «Подумаешь! — презрительно бросала Варька. — Да он мне сам разрешает все брать!» Мать Варьки, Евстолия Карповна, раза три пыталась усовестить старшую дочь: «Чего ты к ему шляндаешь, чего надо там, чего ты человеку тарарам устраиваешь?» — на что Варька, не поморщив лоб от размышлений, раздраженно отвечала: «Он мне спасибо за то говорит, а ты — тарарам, тарарам! Сама тогда убирай, а я больше пальцем не прикоснусь к его грязи…» — «Где ты у него грязь-то увидала?» — «Не видала, потому что прибираюсь. Им, мужикам-то, дай только волю… живо в грязи зачухаются». Евстолия Карповна не любила с Варькой связываться, махнула рукой и тут: черт с ней, не убудет ведь от девки, да и квартиранту от лишней чистоты не хуже. А что там Варька вбила себе в голову насчет Силантьева, так это — тьфу! Егор Егорович человек столичный, в Москве небось одних музеев вон сколько, неужто начнет пялиться на такую невидаль — Варьку, враз разберется, кто она такая есть на земле — зловредная цаца, все только и норовит мать да отца поддеть…

Егор Егорович, заставая у себя Варьку, особо этому не удивлялся, удивлялся другому: почему она не уходила, когда он хотел остаться в комнате один. Удивлялся, конечно, про себя, вслух ничего не говорил. Не то чтобы ему не хватало места или, к примеру, он терпеть не мог Варьку, нет, дело было в неудобстве, что ли, хотелось побыть одному, полежать, помолчать, подумать, заложив руки за голову, а тут — на тебе, все-то около него Варька крутится. Егор Егорович, впрочем, как бы замечал и не замечал ее одновременно. Старался делать так…

— А как его зовут? — ни с того ни с сего спросила однажды Варвара.

— Кого? — Силантьев, чуть повернувшись, приподнял голову с подушки.

Варька бережно сняла с этажерки фотографию и, держа ее, как икону, чуть впереди себя на вытянутых руках, сказала:

— А вот его. — И тут же быстро добавила: — Это сын ваш, да?

— Гошка, — ответил Силантьев, внимательно и серьезно вглядываясь, словно в первый раз, в лицо мальчишки.

— А жена? — замерев душой, спросила Варька.

— Что жена? — не понял Силантьев. — Тебе сколько лет, Варвара? — без всякого перехода поинтересовался Егор Егорович.

— Девятнадцатый…

— И войны, говоришь, не будет?

— Нет, — помотала головой Варька: а хороша она в этот момент