Солдат, сын солдата. Часы командарма - Эммануил Абрамович Фейгин

Затем послышались отрывистые, четкие команды, зазвенели котелки — солдаты повзводно строились на ужин.

И снова шутки, и снова смех.

— Как раз к ужину поспели, — сказал Сергей. — Пошли, товарищ старшина, к Шакиру, подзаправимся.

— А это как.. удобно? — замялся Макаров.

— Неудобно только левой ногой правое ухо чесать, — пошутил Сергей. — Чего это вы в своем отечестве стали стесняться?

— Да так что-то, — неопределенно ответил Макаров.

— А-а, наверное, фельетончик свой вспомнили? Так это ничего. Шакир у нас добрый. Он зла долго не помнит, честное слово. Идемте, идемте. Не помирать же вам из-за чернильной ошибки с голоду.

— Ой, Бражников, и опишу же я тебя в своей книге, так опишу...

— Такая уж у меня горькая участь, — нарочито печально вздохнул Сергей. — Знать, суждено мне войти в вашу книгу отрицательным типом. Тут уж ничего не поделаешь. Эй, Шакир! Две порции каши. Гостя веду.

— Пожалуйста. С удовольствием, — откликнулся Шакир, но выполнить этот долг гостеприимства ему удалось не сразу. И вот почему. Кто-то крикнул: «Качать Шакира!» И не успел повар опомниться, как взлетел кверху, подброшенный сильными солдатскими руками.

— Еще разок! Еще! Ура Шакиру! Ура!

Кажется, все, кроме застигнутого врасплох и чуть ли не до слез растроганного Шакира, поняли всю, так сказать, подноготную этого бурного и, что говорить, несколько неожиданного чествования повара. Правда, кормит Шакир здорово, тут ничего не скажешь. И все же при других обстоятельствах эти несомненные заслуги Шакира были бы отмечены более скромно. Но когда солдаты увидели корреспондента, они, даже не сговариваясь, решили качать Шакира. Это было одновременно и признание заслуг повара и опровержение на злополучный фельетон Макарова. И нужно сказать, веское опровержение, очень доказательное. Во всяком случае, на Макарова оно подействовало вполне убедительно. Он колебался всего несколько мгновений. Честь газеты? А в чем она? Конечно, в правдивости и самокритичности. Безусловно, только в этом. Здоровое чутье подсказало Макарову, как надо действовать и что сказать. Нет, он не уронит этим ни своего авторитета, ни авторитета газеты. Наоборот.

— Признаю, товарищи, — сказал Макаров, — полностью признаю свою ошибку.

Солдаты не сразу опустили повара на землю. Разохотились. Кто-то даже предложил: «Корреспондента тоже качать». Но предложение это не было подхвачено. Да и за что его сейчас качать? За правдивость и самокритичность не награждают, они положены каждому хорошему человеку.

Когда Шакира наконец опустили и он, пошатываясь (все-таки укачали, черти полосатые), пошел к своей кухне, кто-то поднял с земли письмо.

— Твое, Шакир?

— Да, из кармана вывалилось, — ответил повар, повертел письмо в руках, вздохнул и неожиданно бросил его в топку. Оно загорелось не сразу, язычки пламени сначала ощупали его, словно проверяя, горючее это или не горючее, а потом вспыхнуло одновременно со всех четырех сторон, и через несколько мгновений от того, что было бумагой, и не просто бумагой, а письмом, то есть каким-то выражением чувств и мыслей Шакира Муртазова, осталась лишь пленка темно-серого пепла.

Но Шакир уже ни чуточки не жалел об этом. Сразу стало как-то необыкновенно легко на душе, словно огонь помог парню раз и навсегда освободиться от какой-то тяжкой ноши.

В общем, так оно примерно и было.

Письмо, сгоревшее в топке полевой кухни, Шакир написал сегодня и, конечно, намерен был отправить при первой возможности, но, как видите, не отправил, потому что написано было в нем...

Но прежде чем открыть содержание этого письма, следует рассказать о других событиях, имеющих к нему прямое отношение.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Вскоре после того как Сергея Бражникова отправили с поручением, его товарищи стали очевидцами одной из самых ожесточенных контратак «противника». И нужно сказать, им просто посчастливилось, что они были только очевидцами, а не участниками этого «боя», потому что, не успев как следует окопаться, они, пожалуй, не сумели бы удержаться на высоте, настолько силен был натиск «противника».

А так издали наблюдать было очень интересно. Хотя «бой» происходил вдалеке, но видно было все как на ладони. Ну и гремело же в горах! Артиллерийская подготовка, удар с воздуха, атомные взрывы, словом, как шутили солдаты, музыка не для барышень, не для нервных. Катанчик пришел в восторг.

— Здорово работают! Вот дают так дают! — весело воскликнул Вася. — Концерт, да еще с фейерверком. Красота!

Ему нравился огонь. Просто так, как другим, например, нравится вода. А огня там, на склоне дальней горы, было много, особенно когда взметались к небу гигантские грибы атомных взрывов.

— Вот именно — концерт, — сказал Микешин. Прищурив глаза, он неодобрительно смотрел на бушующий вдали огонь. Сила, конечно! Она хороша, когда движет тракторы и паровозы, плавит металл, освещает и обогревает жилище человека. И к атому у Микешина тоже было свое отношение. «Будешь работать, создавать нам на пользу — буду уважать тебя, покорного работягу, а будешь бесноваться, злой и разрушительный, — возненавижу навеки».

— Концерт! — хмыкнул Микешин. — А угостят тебя настоящим атомным взрывом — посмотрел бы я тогда на тебя.

— Думаешь, испугаюсь? — взъерошился Катанчик. — Не дождутся. Да и вообще, не так страшен черт, как его малюют.

— Ну, ты у нас известный храбрец, — заметил Геворк Казанджян. — Вызываю на дуэль всякого, кто в этом сомневается.

— Вот-вот, дуэль на рапирах, — поддержал Сафонов. — Благородные рыцари, прошу вас обнажить свое благородное оружие.

— И охота же вам всякой чепухой заниматься, — сказал Микешин. Он знал, конечно, как увлекается Казанджян фехтованием. Парню, наверное, во сне видятся все эти рапиры и эспадроны. Но какой же это спорт! Кому он сейчас нужен? Вот именно... И Микешин произнес вслух: — Кому они сейчас нужны, твои рапиры? Вояка! Мух и то химикатами теперь убивают. Это же смешно: ты с рапирой, а на тебя с атомной и водородной. Серость и отсталость, ничего больше.

— Ну, знаешь, — вспыхнул Казанджян, — ты сам серый и отсталый. По-твоему, если атомный век, то человеку ничего уже не нужно — ни музыки, ни спорта, ни красоты? Так это, я тебе скажу, глупость. Беспросветная глупость. И если хочешь знать — только извини меня, пожалуйста, — так