Век криминалистики - Юрген Торвальд

Полицай-президент Кёттиг воспользовался большой дрезденской выставкой, чтобы начать широко пропагандировать дактилоскопию. В одном из павильонов он выставил группу скульптурных фигур в человеческий рост, демонстрировавшую процесс снятия отпечатков пальцев. Хайндль позже назвал эту группу «надгробным памятником антропометрии». Когда во время работы выставки удалось в кратчайшее время обнаружить похитителя сладостей, оставившего отпечатки своих измазанных сахаром пальцев, это усилило интерес общественности к дактилоскопии.

Уже 24 октября 1903 г. во всей Саксонии ввели дактилоскопию. В том же году Гамбург и Берлин начали сбор дактилоскопических карточек. В Баварии первым в этом деле стал Нюрнберг. В Мюнхене ввели дактилоскопию только после того, как несколько дел об убийствах доказали несовершенство существующей системы идентификации, для чего потребовался не один год. Хайндль получил задание организовать первый в баварской столице дактилоскопический кабинет.

Разумеется, то тут то там все еще раздавались возражения. Порой слышались голоса сомнения в надежности отпечатков пальцев на том основании, что уголовники, несомненно, найдут пути и средства изменить свои папиллярные линии. Этот аргумент потерпел провал лишь после того, как практическими опытами было доказано, что даже после тяжелых ожогов огнем, кислотой и кипятком на вновь восстановившейся коже кончиков пальцев образуются прежние папиллярные линии. Хайндль любил показывать бородавку, выросшую на кончике одного из его пальцев. Даже на этой бородавке были отчетливо различимы папиллярные линии. Тем временем от антропометрии отказались все европейские страны.

Система Бертильона сохранилась лишь во Франции – стране, где она зародилась и принесла славу основоположнику науки криминалистики. Тот факт, что в Европе отказались от системы измерений преступников, воспринимался во многих политических и научных кругах Парижа не только как низвержение Бертильона. В эти годы, когда французский национализм (впрочем, как немецкий и русский) достиг своего наивысшего расцвета, отказ от бертильонажа рассматривался как оскорбление нации. В этих условиях Бертильон продолжал укреплять позиции французской антропометрии, делая это озлобленно, безрассудно и явно не замечая очевидного. Навсегда останется тайной вопрос, серьезно ли Бертильон верил в то, что «крохотное пятнышко» (как он называл отпечаток) на человеческом пальце никогда не сможет стать основой для идентификации, или вопреки здравому смыслу просто-напросто закрывал глаза на очевидную истину.

17 октября 1902 г. Бертильон довольно неохотно пошел навстречу просьбе следственного судьи Жолио отправиться с ним на улицу Фобур Сент-Оноре в дом № 157 и сфотографировать место происшедшего там убийства. Ни Жолио, ни принимавшие участие в расследовании криминалисты и не помышляли об отпечатках пальцев. Им важна была лишь фотография места происшествия.

В кабинете зубного врача по фамилии Ало находился труп его слуги Жозефа Рейбеля. Письменный стол и стеклянный шкаф были взломаны. Но унесено из кабинета было так немного, что сразу же напрашивался вывод об инсценировании ограбления для сокрытия истинных мотивов убийства. Как бы там ни было, но во время съемки Бертильон наткнулся на кусочек стекла с жирными отпечатками нескольких пальцев (большого, указательного, среднего и безымянного). Взять это стекло с собой в лабораторию побудила Бертильона отнюдь не мысль об идентификации, а лишь любопытство фотографа: как лучше можно сфотографировать такие отпечатки? В конце концов он снял их на темном фоне при свете дуговой лампы.

Когда перед ним легли снимки, на которых отчетливо виднелись папиллярные линии, ему захотелось порыться в картотеке. Возможно, это была своего рода игра с дактилоскопией, к тому же абсолютно ничто не говорило о том, что среди тех немногих антропологических карточек, на которые уже были нанесены отпечатки пальцев, найдутся и отпечатки пальцев убийцы. К тому же карточки были систематизированы не на основании папиллярных узоров, а по величинам измерений, так что Бертильону и его сотрудникам пришлось потратить несколько дней, чтобы разыскать (среди нескольких тысяч) карточку с отпечатками, идентичными найденным на месте преступления. И тут произошло неожиданное: они нашли такую карточку. Отпечатки на ней полностью совпадали с отпечатками на стекле. Похоже, что сама судьба пожелала вразумить Бертильона. На карточке имелись отпечатки только большого, указательного, среднего и безымянного пальцев правой руки. И убийца оставил на стекле отпечатки именно этих пальцев! Они принадлежали ранее судимому Анри Леону Шефферу, родившемуся 4 апреля 1876 г. Через некоторое время Шеффер пришел в марсельскую полицию с повинной и во всем сознался.

В докладной Бертильона, относящейся к этой находке, не было даже намека на то, что он осознал значение отпечатков пальцев. Он говорил в ней об «убедительном сходстве и совпадении отдельных пунктов…». Но, как явствовало из докладной, такие поразительные совпадения он находил не однажды. И только счастливая (а здесь и вероломная) случайность привела, мол, его к положительному результату.

Дело Шеффера породило во Франции легенду, словно судьба решила еще более усилить позор Бертильона, будто именно он, Бертильон, был первооткрывателем отпечатков пальцев, о которых столько говорят в мире. Бертильон страшно обиделся, когда один парижский карикатурист изобразил его ищущим повсюду отпечатки пальцев, и вовсе пришел в ярость, обнаружив в какой-то газетенке рисунок, изображающий его в уборной, где он с лупой изучает отпечатки, оставленные измазанной нечистотами рукой. Для Бертильона дело Шеффера было нежелательным эпизодом, которому он не позволил хоть как-то повлиять на его взгляды. До 1911 г. отпечатки пальцев оставались, в понятии Бертильона, лишь терпимым приложением к метрической системе. В том же году он потерпел поражение, сразившее бы наповал всякого другого на его месте. Он же остался невозмутимым.

22 августа 1911 г. парижские газеты взбудоражили своих читателей сообщением, которое в глазах многих французов означало национальную катастрофу. Накануне, в понедельник, 21 августа из салона Карре в Лувре исчезла всемирно известная картина Леонардо да Винчи «Мона Лиза». (Эту картину принято считать портретом супруги флорентийского дворянина дель Джокондо, отсюда и другое ее название – «Джоконда».)

Сначала в музее пытались найти вразумительное объяснение отсутствию картины (будто бы картину отнесли к фотографу), но вскоре дирекция музея вынуждена была заявить, что этот шедевр, гордость Лувра, похищен неизвестными.

Когда хотели подчеркнуть полную невероятность какого-либо события, в Париже обычно говорили: «Это все равно, что захотеть украсть «Мону Лизу». А тут ее действительно украли, и нервозность нации, порожденная предчувствием грядущей войны, нашла себе выход в политическом скандале. Дело доходило до абсурднейших обвинений, жалоб, предположений. Так, подозревали германского кайзера Вильгельма II, якобы организовавшего эту кражу, чтобы задеть французскую гордость. Немецкие газеты платили той же монетой. «Кража «Джоконды», – писала одна из них, – не что иное, как уловка французского правительства, намеренного ввести в заблуждение свой народ, вызвав германо-французский конфликт».