Дьявольский рай. Почти невинна - Ада Самарка

Мне было сказано, по меньшей мере сорок раз, что за пределы малого маячного дворика мне выходить строго запрещено (54 шага в длину и 103 в ширину). Что если такое хоть раз еще повторится, то я буду до конца нашего отдыха каждую сиесту сидеть в нашей комнате и учить доселе необязательный французский. Помимо этого, в довольно громкой форме было изложено новое расписание моего имрайского дня: теперь, помимо отмены видиков после washing, я была обязана посвящать дополнительный час в дообеденное время своему английскому, перед сном – читать по списку то, что задавали по украинской литературе (Марко Вовчок и Квитка-Основьяненко). Оказывается, он давно уже задумал такую каторгу. И еще – сократить общение с Танькой до предела. И никаких карт! С часу до трех, в сиесту, я буду проводить indoors , и, при хорошем поведении, может быть, меня выпустят на веранду Старого Дома. В это время, так уж и быть, я имею право заниматься своим бестолковым литературным творчеством (ты – яркий пример графомана, из того, что ты давала мне прочесть, три четверти нужно сократить, а оставшееся – переписать человеческим языком).

– И вообще, – продолжал декламировать мой вершащий правосудие отец, – завтра приезжает Мирослава с семьей, так что большую часть времени ты будешь проводить с ними.

Я уже смирилась с фактом их поселения в соседней квартире. И смирилась с новым лингвистическим распорядком своего имрайского дня. И с тем, что понятие «свободное время» для меня временно отсутствует. Я верила, что Шанс все-таки придет, и будущее где-то там прячет для меня самое прекрасное в мире переживание, которое и станет для меня этим летним сюрпризом. Я все еще чувствовала внимательный и испытующий взгляд зеленых альхенских глаз, я все еще пребывала в состоянии какого-то сладкого оцепенения, и ни бушующий папаша, ни его угрозы не могли унять этот иронично-неприличный блеск.

Когда мы, наконец, спустились, Альхен сидел рядом с Созданием, а Вера заплетала рыжие волосы своей дочки. Но мы так и не дошли до них – круто развернувшись, папаша триумфально двинулся в резко противоположную сторону.

«Резервация». Ах, пардон, забыла. Ну да, существуют ведь еще и огражденные сеткой пляжи самого «Днепра», лечебные, типа не для всех. Их великая ценность заключается не столько в работающем сортире и сомнительного вида забегаловке, сколько в своего рода отсеченности от остальных пляжей. В этом месте имрайский силуэт делает небольшую дугу, укромный заливчик, и даже с самого длинного пирса, увы, не видно находящихся в трехстах метрах тентов и того ослепительного сияния, кроющегося под их сенью. Здание лодочной станции с эротическим триптихом «Спасение утопающих» служит дополнительной ширмой.

Пригрозили приходить сюда каждый nach mittag. И никаких прогулок! Я смирилась даже с этим. Но настроение было приподнятым, даже после тяжелого часа в обществе Wier Lesen Deutch (который был предусмотрительно прихвачен папашей, на случай потери Der Deutche Grammatik).

Когда лингвистическая каторга закончилась, я взгромоздилась на скользкий, облизанный волнами камень, торчащий примерно в двух метрах от берега, и назло купальщикам швыряла в воду россыпи мелкой гальки с рядом стоящего пирса.

Никогда не думала, что Fremdschpachen могут так испортить настроение.

Внезапно что-то блеснуло очередным ударом игривой волны, и на кривых от холода ногах, стуча зубами, я присела у кромки воды, ожидая, пока пена отступит и станет видно, что там такое лежит. На побелевшей, сморщившейся от воды ладошке лежало маленькое, идеальной формы сердечко из обкатанного волнами бутылочного стекла.

«Это Знак!» – решила Адора и прижала находку к посиневшим губам. Между прочим, с тех пор я с этой штучкой ни разу не расставалась.

Преисполненная грустным фатализмом, я смотрела в это матовое от соли бутылочное стекло и вспоминала, как в прошлом году с помощью гвоздя проковыряла в красивом камешке настоящую сквозную дырку и тихонько подарила своему мучителю (когда Орыси не было рядом).

Как после укуса какого-то доброго птеродактиля, я глыбой сиганула с пирса, обрызгав жирную номенклатурщицу с высокой прической. Подняли визг, ор, папаша пригрозил неизвестно чем. Короче, со злости поплыла куда глаза глядят и пришла в себя, обнимая красный буек. Берег был непривычно далеко, и только отсюда я могла увидеть милый сердцу тент, но главное было не это.

И на душе тут же стало так весело, так хорошо, столько новых сил кинулось в мои замерзшие конечности, что я красивым брассом поплыла к берегу, вылезла на пирс и с воплем «I did it!» запрыгала по горячему бетону. Удивленные пляжники косо посматривали на меня, а я дурачилась и смеялась, приплясывая. И мне приветливо моргало зеленым лучиком стеклышко в форме сердечка.

Альхен меня тут же заметил. Обернулся, и беспокойство на его лице тут же сменилось выражением радости и умиротворения, мускулистая рука взлетела приободряющим жестом. Он остановился, и я даже почувствовала вздох облегчения, вырвавшийся из его груди ласкающим теплым бризом. Он был вроде как действительно взволнован моим исчезновением.

– Чего ты орешь? – гаркнул папаша из-под пирса.

– I did it! – весело сказала я.

Альхен, послав мне воздушный поцелуй, развернулся и с чувством выполненного долга пошел обратно.

Родитель думал, что радикальные перемены в моем настроении случились после того, как я доплыла до буйка.

Утром загорали в пяти метрах от их остывшего логова. Сони проклятые! Я жадно принюхивалась к этой неестественной пустоте, будто надеялась найти хоть какой-то материальный след их вчерашнего присутствия. Но все тщетно.

Жара такая страшная, что хочется плюнуть на все и убраться домой смотреть телевизор. Кстати, про телевизор – запрет на видик и общение с белобрысой еще не снят!

Терпеливо жду грандиозного появления из лифта. И… фанфары и литавры… Боже, мне всегда нравилось смотреть, как он появляется из округлого темного лифтового туннеля – выходит весь такой свежий, уверенный в себе, самодостаточный до невозможного, лишенный сантиментов красавец. И Создания с ним нет… Вообще, мне кажется, что девчонка последнее время как-то загрустила. Возможно, она, как и все женщины, кроме Веры, мечтает, что Саша одумается, влюбится и постепенно перебесится, став ее, как бы это сказать, парнем. Вот. А хитрая, умная Вера просто находится рядом с ним. Настолько, насколько он позволяет. Так что она – его мягкая нежная тень, она создает ему надежный уютный фон. И она знает, что когда А. Г. лет через двадцать потеряет былой интерес к прекрасному полу и, оказавшись в печальном одиночестве, испуганно посмотрит по сторонам – то рядом будет она, такая же милая и спокойная, как и все эти годы. И вот тогда они заживут…

А моя собственная любовь к нему настолько бестолковая, что я в своем перегруженном мозгу не могу даже прикинуть приблизительный сценарий того, каким бы я хотела видеть развитие наших с ним отношений. Бред… отношения… да я настолько люблю его, что мне просто достаточно увидеть его – ослепительно красивого, в коротких шортах, в светлой майке, в очках и с рюкзаком, выходящего из лифта. Вот и все…