Индейское лето - Евгения Перова

Со свойственным ей рационализмом Анна обдумала этот вопрос и поняла: нет, нереально! Сергей никак не годился на роль отца – у него уже было двое детей от разных женщин, и он не всегда помнил об их существовании. Анна больше не могла быть просто приложением к его жизни и хотела получить его целиком – но Сергей никак не давался. Значит, надо что-то делать. Иначе все это так и будет продолжаться – еще пять лет, десять, пока она не состарится! Надо расходиться и начинать новую жизнь. Только вот с кем? И где жить, если расходиться? Вернуться к матери? Их и так трое в двушке, а сестры уже совсем большие – Наташке четырнадцать, Людочке пять. Снимать? На какие шиши?

Анна выучилась в «Пятке» на реставратора масляной живописи, но шить ей нравилось больше. После училища она некоторое время поработала в музее, потом через свою знакомую Сергей пристроил ее к театру, и Анна даже помогала Марине – той самой знакомой – готовить костюмы к дипломному спектаклю в театральном училище. Курс вел Александр Ширвиндт, и Анна страшно веселилась, потому что все студенты, игравшие в спектакле – это был «Идеальный муж» Бернарда Шоу, – казались маленькими Ширвиндтами: говорили с его интонацией и копировали его жесты. Марина стала время от времени привлекать Анну к работе, когда случался большой заказ и она сама не справлялась: Марина занималась дизайном интерьеров, и Анна то строчила какие-то необыкновенные шторы и чехлы на кресла, то приводила в порядок странную лубочную живопись, купленную на барахолке, то наряжала целую компанию больших фарфоровых кукол. Она долго подозревала, что Марина Сергею не просто знакомая, в конце концов он признался: ну да, переспали пару раз, но это было давно, не морочь себе голову пустяками, Нинья! Она и не стала морочить.

Иногда Анна шила наряды заказчицам по Марининым эскизам, а однажды ей пришлось собирать платье из фрагментов старинного черного кружева – она замучилась, потому что элементы кроя никак не желали сходиться, а шить надо было вручную, чтобы совпадал рисунок. Заказчица осталась довольна и стала сама обращаться к Анне – она собирала старые кружева, и Анна наловчилась с ними работать, даже сходила пару раз к девчонкам-тканщицам в музей на консультацию, а потом решила вернуться, и ее взяли на полставки. Существовать совсем без работы, без трудовой книжки ей было почему-то страшно, да и с девчонками веселей. Живя с Сергеем, Анна как-то не беспокоилась о деньгах – им хватало. Он, не считая, выдавал ей на хозяйство и наряды, но если начать новую жизнь, одной…

Анна все раздумывала, все тянула время, пару раз пыталась поговорить с Сергеем, но ничего хорошего из этого не выходило: он либо ускользал, переводя все в шутку, либо раздражался. В один прекрасный вечер ее терпение лопнуло: стояла мутная московская июльская жара, дышать было совершенно нечем, и у Анны с утра ужасно болела голова, предвещая грозу – темные тучи который день бродили, грохоча дальним громом, но все не проливались долгожданным дождем. «Яду мне, яду!» – думала Анна, сидя на широком подоконнике – снизу, с поста перед посольством на нее заинтересованно посматривал милиционер: она была в одних трусиках и тонкой маечке. К вечеру появился Сергей – он уезжал куда-то и вернулся с огромным арбузом и пакетом вяленого леща. Анна поняла, что будут гости. Как не вовремя! И точно, вскоре заявились вечный Севка с упаковкой пива, Петруша и Стас с новой девушкой, потом Эсмеральда – цыганистого типа дама в кудрях и серьгах размером с чайное блюдце – со своим бойфрендом Сашуней.

Анна знала про них все. Севка – Всеволод Большое Гнездо – постоянно женился, подбирая каких-то несчастных, неустроенных женщин, которые, оправившись и отрастив новые крылья, тут же улетали и бросали его: одна основательно ограбила, другая оставила своего ребенка, и Севка нянчился с ним несколько лет, пока та, внезапно вернувшись, не забрала уже привыкшего к Севке мальчишку. Севку Анна жалела – он был сердобольный и добрый мужик, искренне любил всех вокруг, к ней относился с дружеской нежностью, только донимал стихами: стоило ему выпить, как заводил непременное самойловское «У зим бывают имена»: «…и были дни, и падал снег, как теплый пух зимы туманной. А эту зиму звали Анной, она была прекрасней всех!» Работавший на телевидении Стас менял девушек как перчатки, Петруша, поэт-сюрреалист, стихов которого Анна не понимала категорически, ему завидовал и порой подбирал «отработанный материал», как называл это Стас. Критикесса Эсмеральда на самом деле звалась Ольгой, а ничем определенным не занимавшийся Сашуня был лет на десять ее младше и строил глазки Ане.

В первое время ей было ужасно интересно с этими людьми – богема, потомки дворянских фамилий, творческие люди! Ей, скромной провинциалке, они сначала представлялись какими-то небожителями, а сейчас казались просто живым паноптикумом, ходячей кунсткамерой! Они вели бесконечные разговоры, от которых Анна ужасно уставала – словоблудие какое-то, все одно и то же. Она однажды в сердцах обозвала Эсмеральду, доставшую ее своими рассуждениями о судьбах интеллигенции, Осмердохой, и Сергей долго хохотал – точно, Осмердоха! Она рисовала на всех шаржи – довольно злые, или уходила за занавеску, где строчила на ручном «Зингере», раздобытом все тем же Севкой, очередной заказ, или вязала что-нибудь, забравшись с ногами на лежанку.

А в этот жаркий, насыщенный грозовым электричеством вечер вся компания как-то особенно раздражала Анну – она не могла дождаться, когда же они наконец уйдут. Сидели, как нарочно, долго: пили пиво с лещом, потом Сашуня сгонял за водкой и красным вином, медленно доедали арбуз… Когда наконец все расползлись и Анна прибралась, было уже совсем поздно, но Сергей пристал к ней с нежностями, и она всерьез было рассердилась – голова болела не переставая. Но он вдруг так обиделся: «Меня две недели не было, ты что, не соскучилась?!» – что она, вздохнув, уступила, а потом ушла в душ, где долго стояла под тепловатой водой, не приносившей облегчения, и если бы могла, заплакала – от жары, усталости, от бесконечной ломоты в висках и бессилия.

«Я больше не хочу так жить! – думала она, сидя на подоконнике. – Не хочу и не буду. Да, мне нравилось это параллельное существование – мы жили независимо, не загружая друг друга своими проблемами, рядом – но не вместе. Не вместе! Может, в этом дело?» Хотя Анна искренне считала себя не такой, как другие «домашние» женщины – художница, свободная личность, во всем равная мужчине! – глубоко в душе жило воспоминание о счастливых днях детства, когда был жив папа и когда словосочетание «семейный круг» имело ярко выраженную овеществленность: это был круг света от зеленой настольной лампы, под которой папа читал по вечерам газету, мама что-то шила, а она, маленькая, играла на полу в куклы.

На следующий день они страшно поссорились:

– Ты все знала заранее! – кричал Сергей. – Я не гожусь для семейной жизни. Хочешь замуж – вон, пожалуйста, Севка на тебе хоть сейчас женится! Смотрит на тебя, как кот на сметану! Ребенка он вряд ли тебе сделает, зато пылинки сдувать будет, это точно!

– Послушай, ну что ты говоришь?

– А ребенка сделать – хоть Стас, хоть Сашуня, любой годится!

– Как ты смеешь!

Она ушла, хлопнув дверью, и гуляла часа три по бульварам. Две недели до очередной командировки Сергея они разговаривали сквозь зубы, и он опять не сказал, когда вернется, хотя знал: у Анны отпуск с пятого сентября и можно отправиться куда-нибудь вместе. Десятого сентября, так и не дождавшись Сергея – он даже не позвонил! – Анна поговорила с Сонечкой, и та разрешила ей поселиться на даче у Лифшицев: да конечно, живи, сколько хочешь, без бабушки мы там и не бываем. Она собрала все свои вещи – часть отвезла матери, а все необходимое уместилось в рюкзак и сумку, – взяла этюдник и, оставив на столе прощальное письмо для Сергея, отправилась начинать новую жизнь.