Личный номер 777 - Игорь Поль

Ощущение покоя было, однако, обманчивым. Сержант хорошо понимал это, представляя себе утро следующего дня, когда им вновь придется взвалить на плечи горы тяжеленного барахла и до самого заката тащиться по сырым, усеянным ловушками тропкам, каждую секунду ожидая взрыва мины и сутуля спины на открытых местах, где их наверняка будут подстерегать снайперы.

Именно в этот момент реактивный снаряд, выпущенный каким-то ублюдком из джунглей, вдребезги разнес стену, и земля ударила Вирона в спину, подбросив его в воздух на добрых полметра. Но ему показалось, будто бы он взлетел выше, гораздо выше. Он почувствовал, как душа его покидает тело и устремляется ввысь — выше верхушек самых высоких деревьев, выше покосившейся колокольни, выше гор, прямо в звездное небо, где он воспарил над редкими облачками, глядя на себя снизу — нелепая фигура с растопыренными, словно у жука-водомерки, конечностями. Он глядел свысока на красные вспышки разрывов, на пронзавшие ночь пунктиры трассеров, но совершенно не боялся, потому что временно превратился в бестелесного ангела. Он видел, как в отсветах пожара кувыркается его тело, как оно грузно валится на землю и, обхватив голову руками, лежит ничком рядом с бездыханным телом взводного сапера — начисто лишенного волос плечистого андроида.

Страха не было. Были только вселенское спокойствие и снисходительное презрение к тому ничтожному существу, что скрючилось на усыпанной гильзами земле. «Наверное, я уже умер», — подумал Вирон. Ну что ж, значит, так тому и быть. Умирать, оказывается, даже приятно. Не чувствуешь ни боли, ни страха, одну только легкость. Выходит, смерть — освобождение от всего. И как он не догадался об этом раньше?

Затем стрельба усилилась, и его душа, неохотно покинув прохладу небес, низверглась в раскаленный ад, прямо в языки пламени, в падающие с крыши клочья пылающей соломы, в снопы искр от горящих стен, когда их прошивали пули. И Вирон снова ощутил себя единым целым — и душой, и телом. Это самое целое, с дымящейся от жара одеждой, в свете пожара представляло собой идеальную цель.

Невидимые пулеметы остервенело лупили по окраине деревни, прошивая крыжовник, кроны яблонь и капустные грядки; там и сям слышался звон вылетающих стекол. Вирон не помнил, как подхватил валявшийся на земле карабин и, не целясь, опустошил весь магазин в сторону джунглей. Система наведения не работала. Пули стригли воздух над головой. Рядом отстреливался новичок из второго отделения, имени которого он не помнил, — он бил в темноту короткими, яростными очередями.

Потом крыша за спиной рассыпалась веером горящих обломков, когда в нее влетела новая граната, и незнакомый солдат вдруг дернулся и привстал, а потом повалился лицом вниз, точно куль с тряпьем. За стеной огня страшно кричали заживо сгорающие люди. И тогда Вирон не выдержал. Он крепко стиснул свой карабин и через пылающий пролом выкатился вон.

— Я за помощью! — хотел крикнуть он, но вместо крика с губ его сорвался лишь хриплый шепот.

Отчаянно работая локтями, он полз в темноту. Зеленые светляки взрывали землю у него под носом. Жалобно звякнув, укатилась в темноту сбитая с ремня фляга. Где-то в ночи невидимый лейтенант Воронов пытался организовать оборону. Кашляя от дыма, он приказывал Вирону вернуться. Но сержант не отвечал на его запросы. Огибая трупы и брошенное оружие, он скользил по грязи и мокрой от ночной росы траве, шепотом повторяя одну и ту же фразу:

— Я за подмогой! Я иду за подмогой!

Он петлял по огородам и сточным канавам целую вечность. Ответные выстрелы звучали теперь значительно реже, из дыма раздавались только мольбы о помощи, стоны раненых и хриплые крики немногих оставшихся в живых товарищей. От этих страшных звуков и уползал Вирон, уползал, не помня себя от страха, уползал прямо в джунгли, из которых ему навстречу крались атакующие партизаны. Он полз за подмогой. Куда именно — этого Вирон не знал, но продолжал судорожно извиваться, пока окончательно не запутался в лабиринте живых изгородей на окраине деревни.

Он видел, как уводили раненого лейтенанта Воронова и с ним еще троих выживших. Их провели так близко, что Вирон почувствовал запах лейтенантского лосьона. Он даже поймал взгляд взводного и навсегда запомнил мелькнувшую в нем надежду. Но надежде не суждено было сбыться — Вирон так и не решился спустить курок, и всего через минуту ругань на испанском языке и пулеметная очередь возвестили миру о кончине пятого взвода.

Потом партизаны пустили собак — злобных и невероятно сообразительных искусственных тварей, специально выведенных для службы в диверсионных силах. Те из раненых миротворцев, кому не повезло остаться в живых, стали их добычей, а ублюдки из джунглей гоготали и заключали пари, как долго протянет тот или иной бедолага.

После первого же крика, сменившегося яростным рычанием и треском раздираемых костей, Вирон вскочил и бросился к лесу. Его заметили. Одна пуля задела плечо, вторая навылет прошила мякоть бедра. Ему повезло — это были простые пули, без ядов или нановзвесей, после которых любая царапина становилась смертельной. Ветви хлестали его по лицу, но он ломился напролом сквозь молодой подлесок, пока острый, словно копье, сук не вонзился в челюсть сержанта и не остановил его бег. И тогда Вирон очнулся и повернул к реке. Он продрался сквозь прибрежные заросли, с плеском обрушился в воду и ухватился за кружившее в омуте поваленное дерево с корнями, точно протянутые в мольбе черные костлявые руки. Под яростный лай взбешенных исчадий ада он кое-как вытолкал свой плот на стремнину. Голова уже кружилась от потери крови, но только крепко зацепив ремень разгрузки за какой-то сучок, он позволил тьме накрыть себя с головой.

Война для Вирона закончилась на следующее утро, когда его, валявшегося без сознания на песчаной отмели, подобрал поисковый коптер. Он провел в тыловом госпитале почти два месяца, а потом еще месяц приходил в себя в центре реабилитации ветеранов. Первое время его допрашивали каждый день, но Вирон твердо следовал собственной версии событий, тем более что его служебный чип покоился на дне реки и сержант мог не опасаться, что его показания не совпадут с записями регистратора. Ему приходилось снова и снова повторять свою историю, и день ото дня события обрастали все новыми деталями, потому как что-то случилось с его котелком, память давала сбои и была полна провалов, точно проселочная дорога, над которой прошелся на бреющем штурмовик-беспилотник. Он не помнил, как выбрался из горящего сарая, не помнил, как дошел до реки, не помнил причин странной мягкости дознавателей, которые в обычных обстоятельствах должны были опутать его датчиками полиграфа и выжать, словно лимон. Он даже не помнил, что с ним было до того патруля — чем жил, во что верил, словно в ту ночь кто-то перечеркнул его жизнь жирной чертой, и она развалилась на две половинки — до и после.

Его премии за ранение хватало на любые безумства. Он оттягивался с одной шикарной куколкой в курортном городке на побережье, объедался экзотическими фруктами, без разбора пил дорогие вина, но почти каждую ночь кричал во сне — кричал громко, отчаянно, изрыгая грязную ругань, — и девушка расталкивала его, спрашивала, что случилось. В ее глазах стоял нешуточный страх.