Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - Владимир Петрович Бурнашев

всякому встречному 15–20 столбцов в 2–3 тысячи строк под самую нелепейшую ерунду псевдокритического характера[202].

Странною может показаться современному читателю ненависть Булгарина, «сего» неудобозабываемого в истории нашей журналистики мужа, к кроткой и невинной «Земледельческой газете». Казалось бы, у него с этим скромным специальным органом не могло быть ничего особенно общего; но l’anguille sous roche[203], изволите видеть, была тут та, что в то время, когда графу Канкрину нужен был редактор для создаваемой им этой газеты, граф обратился к Н. И. Гречу, и Греч, вместо того чтобы отрекомендовать своего сотоварища Булгарина, считавшего себя великим знатоком в трех предметах: в музыке, политической экономии и агрономии, указал не на него, а на одного из своих тогдашних сотрудников, скромного, кроткого, спокойного, невозмутимого С. М. Усова. Булгарин никогда не мог простить этого Гречу, и, кажется, едва ли не отсюда идет начало тех неудовольствий, какие бывали между обоими издателями «Северной пчелы», неудовольствия, о которых покойный Николай Иванович упоминает в своих посмертных записках, читаемых нами, как современниками его, не без интереса, а нынешним поколением даже не без удивления и некоторого скептицизма, в «Русском архиве» и в «Русской старине»[204], этих биографико-исторических сборниках, которые со временем будут непременно сокровищницами грядущего историографа событий в России XIX века. Эти-то неудовольствия обратились потом во взаимную ненависть из-за известной «кости» басни Крылова, метко так сказавшего о людях: «А брось им кость, – так что твои собаки!»[205]

На четверговых вечерах у Н. И. Греча мне самому неоднократно случалось слушать, как Булгарин вопил против всего того, что печаталось в «Земледельческой газете», находившейся всегда, как нарочно, на столе в кабинете-зале Греча среди всех листков, книг, книжек и тетрадок, составлявших тогдашнюю журналистику. Высыпав ряд ругательств, разумеется, a priori[206] и вовсе не опиравшихся на какие-нибудь факты или обстоятельства, но только на сущность и изложение статей, знаменитый автор «Выжигина»[207] пускался в атаку даже против формата, шрифта, корректуры, типографских чернил и бумаги. Некоторые льстецы и в особенности миниатюрный, мозгливый, тщедушный, но оравший на всю залу Владимир Михайлович Строев, сотрудник «Северной пчелы» и, сказать правду, весьма хороший переводчик с французского языка, вторили возгласам расходившегося Булгарина, который обыкновенно для подкрепления своих нелепых выходок приговаривал: «Мое мнение о „Земледельческой газете“ разделяют государственные сановники, мужи, стоящие у кормила правления. Не далее как сегодня я встретил одного из именитейших наших членов Комитета министров, которому Россия много, много и премного обязана. Не назову его по чувству деликатности, но не могу не сказать, что без него мы до сих пор были бы жертвою подьяческой кляузы, ябеды и „сепаративных указов“, подводимых и так и сяк подьячими с приписью[208]. Я повстречал его на Невском, против Публичной библиотеки; покалякав со мною о том о сем, граф (ах! чтобы не проговориться!) сказал мне: „Вы бы, Фаддей Венедиктович, в вашей субботней „Всякой всячине“ поговорили маленько да посерьезнее об энгельгардтовском листке. Помилуйте, десятки тысяч на него расходует граф Егор Францевич, а просто детский листок! В руки взять совестно! Да и то правда: мой добрейший Егор Антонович Энгельгардт, который тридцать лет не переодевался[209], близится к детству. Верю, что ему нужны средства к жизни, верю, и первый же готов в Комитете министров отстаивать ему, старику доброму и почтенному, пенсию хоть в 1200 в год; да зачем только теперешняя синекура, соединенная с вредом делу; я, Фаддей Венедиктович, читал некоторые ваши хозяйственные советы нашим русским помещикам в „Пчеле“[210] и восхищался ясностью вашего предмета, потому что еще старичина Депрео в предпрошлом веке сказал, и сказал чистую правду: „Ce que l’on conçoit bien, s’énonce clairement, et les mots pour le dire arrivent aisément“[211]. Да будь я на месте графа Егора Францевича, я бы вам, именно вам пять раз поклонился, чтобы вы не отказались от должности директора „Земледельческой газеты““. – Вот-с как судят мужи государственные, а мой милейший Николай Иванович не хотел меня и в редакторы даже рекомендовать, имев на то полную возможность». Обыкновенно Фаддей Венедиктович так хвастал и так лгал напропалую, замечая, что Греча тут нет; но раз, как мне рассказывали бывшие у Греча в тот четверг, когда я там не был, Греч нечаянно услышал эти возгласы своего соиздателя и сказал ему:

– Ну полно тебе, Фаддей, все толковать трижды про одни дрожжи. Оскомину ты всем набил своею агрономией, в которой ты столько же смыслишь, как свинья в апельсинах или как в музыке, за которую на днях тебя так располосовал Улыбышев в «Journal de St.-Pétersbourg», и в политической экономии, знания твои в каковой оценены больно уж не лестно в последнем нумере «Журнала Министерства внутренних дел».

– Нет, брат Николай Иванович, – огрызался с некоторой сдержанностью Булгарин, – нет, весь Остзейский край знает, каков практический хозяин карловский владелец. В Дерптском университете на лекциях имя мое поставлено в числе хороших агрономических авторитетов.

– А со всем тем при всей твоей дерптской славе, в «Пчелке» же нашей, – поддразнивал Греч, – наш же птенчик Быстропишев доказал тебе, что ты не знаешь, что не из гриба рыжика, а из маслоносного злака «рыжика» (myagrum sativum) добывается масло[212].

– Охота тебе, Николай Иванович, – гневался Булгарин, – носиться с этим твоим змеенышем. Не выставляет мальчишка, по неведению, латинских ботанических названий при поименовании растений мужицким наречием, да потом и радуется, что подхватил на лету мое недоразумение, им же, его же безграмотностью порожденное. Как еще ты, чего доброго, не отрекомендуешь и его графу Егору Францевичу, чтобы строчить статейки в «Земледельческой газете»?

– Нечего мне его рекомендовать, – продолжал подтрунивать неумолимый Греч. – Он уже и сам там со своими статейками проявляется: на днях о каком-то образцовом посеве в Удельном земледельческом училище напечатал.

– Вот еще, – вскричал Булгарин, – новая шарлатанская проделка, это треклятое Земледельческое удельное училище. Велико и обильно наше отечество, правда, но и то еще со времен Гостомысла правда, что толку в нем нет настоящего[213], а все потому, что у нас шарлатанству да обману огромный почет; например, хоть бы этот директор Байко, преобразившийся в русского Байкова, хохол, который даже и гречки своей собственной никогда не сеял, ни Тэра, ни Блока, ни Домбаля, ни Синклера, ни Гаспарена не читал и не изучал, как я, например, прежде чем заняться хозяйством, их всех перештудировал, – а туда же, славится агрономом, по воле и распоряжению высшего начальства. У нас там, в России, у помещиков мужика ведь много, а