Когда явились ангелы - Кен Кизи

Как только Дебри взял руку Ларса Дольфа в свою, он осознал, что именно заинтересовало Бадди. Хоть у маленькой круглой фигуры и имелось преимущество фунтов в двадцать пять, Дебри сразу ощутил, что весовая категория тут ни при чем. Как и скорость; за последние три сезона в орегонской команде Дебри научился в первые секунды первого раунда определять, превосходит его соперник или нет. Этот человек в сравнении с борцами-студентами реагировал почти лениво. Разница заключалась в своего рода безбожной мощи. Дебри вспоминает: когда Дольф легким движением руки отрывал его от пола и бросал на студентов, которые в благоговейном страхе сгрудились на кушетке в обнимку с безгласными бонгами, в голове пронеслось, что с равным успехом можно пытаться забороть 250-фунтового муравья.

Подобно брату, Дебри встал и вернулся на передовую – бесстыже и непобежденно. Чтобы сцепить руки, и снова отправиться в полет, и опять вернуться – скорее из удивления и любопытства, нежели из мужской драчливости.

– Дело в том, чем ты думаешь, – теперь понимаешь? Глаз, что ищет лотос… никогда не увидит лотос. Он увидит лишь поиск. Глаз, что ничего не ищет… найдет… расцветший сад. Желания в голове… опустошают середину… делают человека… амм! – и он швырнул Дебри в обшитую ДСП стену, умножив число ее вмятин и кратеров, – неустойчивым.

Тем вечером, уходя, Ларс Дольф увел за собой в город трех студентов – двух психологов и парня из студенческого братства, который еще не определился с направлением, – чтобы зачислить их в буддистскую семинарию на Джексон-стрит, хотя до конца стэнфордского весеннего семестра оставалась жалкая пара недель. Дебри впечатлился настолько, что и сам подумывал перевестись, пока Ларс не сообщил ему, что лекции о сутрах читаются в четыре утра шесть дней в неделю. Дебри решил, что ограничится писательским семинаром: тот собирался трижды в неделю в три пополудни – за кофе и плюшками. И все равно Дебри, как брат и все остальные, был поражен в самое сердце. А неоспоримый феномен Ларс Дольф правил полуостровом до осени, когда гнавший слишком долго, страстно и быстро джип «виллис» с охрипшей коробкой передач вкатил Хулихена на двор и в жизнь Дольфа.

Знаменитый Хулихен. Скуластое ирландское лицо, что беспрерывно и синхронно отплясывало с десяток рожиц, небесно-голубые глаза, кокетливо глядевшие из-под длинных ресниц, слава и неостановимая болтовня: Хулихен сделался сенсацией в стэнфордском бонгосообществе, не успел истерзанный джип перестать дымить. Этот человек был диковиной, вполне сопоставимой с Ларсом Дольфом по харизме и характеру, да и тусить с Хулихеном, не томившимся под пятой восточной догмы, было куда приятнее.

На деле между ними не было никакого сходства. Однако сравнений было не избежать. Хулихен быстр, Дольф – флегматичен; Хулихен жилист и бодр, Дольф – дебел и вял; бедного Хулихена стравили с Буддистским Быком прежде, чем он узнал о существовании соперника. К середине осеннего семестра в передовых кофейнях Пало-Альто говорили только о свежем хулихеновском блицкриге: как на выступлении Аллена Гинзберга он вскарабкался на сцену в Зале Динкелспил[66]босой и полуголый, с фонариком в одной руке и мухобойкой в другой, и принялся гоняться по эстраде за невидимыми шустриками: «Может, Гинзи, оно все и так, да только я видывал, как лучших мышей моего поколения прикончила старая добрая американская крупа – вот же он получай грызун ах ты спугнул как на крыльях да вот же он – ты там сказал? Что ты, я уже молчу»; как в Сан-Матео, остановленный на обочине Приморского шоссе[67], он заболтал помощника шерифа, и тот подтолкнул застрявший седан, забыв выписать штраф за превышение скорости, причем столь убедительна и мозгобойна была Хулихенова брехня, что коп на прощание подарил ему автомобильные тросы; как он вдул психиатрисе, которую чокнутая богатенькая мамаша Этертон послала спасти дочь, помешавшуюся от пятидневного житья на заднем сиденье семейной легковушки с этим маньяком, а также пославшей ее мамаше, когда они все возвратились к Этертонам, а также няне, которую семейка наняла, дабы защитить дочь от дальнейшего помешательства. Как правило, после историй про героические похождения Хулихена завсегдатаи кофеен гадали о его будущих подвигах и наконец, со всей неизбежностью, – о том, какова будет встреча двух героев.

– Вот интересно, а сможет Хулихен так же запудрить мозги Ларсу Дольфу? Если, понятно, они сцепятся рогами…

Дебри видел историческую встречу. Она имела место на подъездной дорожке к дому высокого, темнобрового, призрачного студента юрфака Феликса Роммеля, который утверждал, что он – внук знаменитого немецкого генерала[68]. Никто особо не верил этому утверждению, пока из Франкфурта не прибыл огромный контейнер, в котором (объявил Феликс) приплыл дедушкин «мерседес». Позвонили Ларсу Дольфу: не хочет ли он взглянуть на классическую реликвию фатерлянда? Дольф прикатил на велосипеде. На обширной лужайке дома в Сан-Матео Феликс устроил вечеринку с шампанским; автомобиль в это время церемониально распаковывали и вкатывали задом в гараж под сумрачными мерцающими огнями. Ларс аккуратно осмотрел машину, умилившись двуглавому орлу[69], так и не слезшему с насеста на крышке радиатора, а также каким-то картам и каракулям Лиса Пустыни, которые Феликс показал, отворив бардачок.

– Красотища, – сказал Ларс всем и каждому.

Машину тщательно берегли, на ней не нашлось ни царапинки, разве что при перевозке сплющили с правой стороны передний бампер, пригнув его к колесу. Феликс даже завел двигатель, прикурив от аккумулятора Дебри. В гараже большой мотор урчал на холостом ходу, во дворе все пили шампанское. Феликс спросил Дольфа, не хочет ли тот сесть за руль, когда выпрямят бампер; как только Феликс сдаст экзамен калифорнийской коллегии адвокатов и будет допущен к практике, ему понадобится шофер. Феликс сказал, что не сможет водить еще девять месяцев, потому что его задержали за рулем в нетрезвом виде, а жена не водит, потому что она иудейка.

– В общем, мне нужен человек.

Дольф учтиво поблагодарил пару за предложение и как раз говорил, что, видимо, ограничится стареньким «швинном»[70]– «вот он, мой немецкий транспорт», – когда на подъездную дорожку въехал, дымясь и вихляясь, «шеви» 53-го года с шумной тягой, готовой извергнуться из-под капота, и еще более шумным водилой, извергавшим за рулем поток слов. Зажигание не успело сообщить несчастному мотору о конце пути, а Хулихен уже хлопнул дверцей и очутился в перепуганном дворе: по пояс голый, потный, болтливый, он подскакивал к дверцам освободить обычную для него свиту контуженных пассажиров, представлял всех всем, отвлекался между представлениями на то, что случилось с ним за день, выезд в город, скверная тяга, отличные покрышки, нехватка горючего, глючева и дрючева, ну и благих вестей в виде скоростей – «Кто-нить? Кто-нить? Какие-нить популярные амфетаминки? Бензедринки? Декседринки? А? Ну хоть прелудинки?[71]Ох ты ж! Я не то что-то говорю?» – корил себя за манеры и нервический характер, поздравлял Феликса с наследством на холостом ходу, пинал покрышки, щелкал каблуками и отдавал честь двуглавому украшению капота, начинал все сначала, опять представлял свою потасканную команду, называя всех другими именами… типичный приход Хулихена, который мог сплошняком длиться до отбытия героя через пару минут или часов, если бы Феликс не отвлек его гигантским косяком, извлеченным из кармана жилетки и словно припрятанным ровно для такого случая. И пока Хулихен, набрав полные легкие дыма, удерживал первую, рвущую вены затяжку, Феликс за локоть отвел его к бетонной скамейке в тени акации, куда Ларс Дольф удалился, дабы сесть в полный лотос и глазеть. Не проронив ни слова, Дольф медленно расплел ноги и поднялся, чтобы пожать руку Хулихена. Тот возобновил трескотню, слова лились из него неукротимо, как дым: