Заяц с янтарными глазами - Эдмунд де Вааль

Из мужчин в числе наиболее заметных были:

Шведский министр, князь Орлов, принц де Саган, князь Жан Боргезе, маркиз Моденский, господа Форен, Бонна, Ролл, Бланш, Шарль Ирьярт Шлюмбергер и т. д.

Мадам Леон Фульд и мадам Жюль Эфрусси радушно принимали гостей, — одна в темно-сером, другая — в светло-сером платье.

Гостям очень понравились изящные апартаменты, особенно — пышная гостиная в стиле Людовика XVI, где можно было полюбоваться головой царя Мидаса, чудесным творением Луки дела Роббиа, и комнаты Шарля Эфрусси, выдержанные в стиле ампир.

Прием прошел в очень живой атмосфере и сопровождался прекрасной музыкальной программой с выступлением цыган.

Принцесса Матильда оставалась на авеню д’Иена до семи часов вечера.

Тот прием удался братьям на славу. Если верить газете, тогда был холодный и ясный вечер, светила полная луна. Авеню д’Иена — широкий проспект с высаженными посередине платанами, и, наверное, экипажи гостей перегородили дорогу, а из окон их апартаментов доносились звуки цыганских песен. Я представляю себе Луизу с золотисто-рыжими волосами, будто сошедшую с полотен Тициана, в лиловом бархате; представляю, как она поднимается по склону — несколько сотен метров, — возвращаясь в свой просторный псевдоренессансный «дворец», к мужу.

Такой «поистине блестящий файф-о-клок» было бы очень трудно устроить годом позже. В 1894 году, как выразился художник Ж. Э. Бланш, «Жокей-клуб остался без князей Израиля».

То было начало процесса по делу Дрейфуса, сотрясавшего Францию целых двенадцать лет и расколовшего Париж на два лагеря. Еврей Альфред Дрейфус, капитан Генерального штаба Франции, был обвинен в шпионаже в пользу Германии на основании некоего бордеро, сопроводительного письма, найденного в корзине для мусора. Дрейфус предстал перед военным трибуналом и был признан виновным, хотя военным было совершенно ясно, что улика негодная. Его публично разжаловали, и толпа требовала его казни. На улицах продавали игрушечные виселицы. Дрейфуса пожизненно отправили в одиночную ссылку на Чертов остров.

Почти немедленно началась кампания за пересмотр дела, вызвавшая яростную ответную реакцию антисемитов: им показалось, что евреи пытаются оспорить свершившееся правосудие. Ставился под сомнение и их патриотизм: ведь, поддерживая Дрейфуса, они сами доказывали, что в первую очередь являются евреями и лишь во вторую — французами. Шарль и его братья, продолжавшие сохранять российское подданство, были типичными евреями.

Двумя годами позже обнаружилось, что за уликой стоял другой французский военный, майор Эстерхази. Однако с него сняли обвинения уже на второй день трибунала, а Дрейфуса повторно признали виновным. Чтобы подлог не раскрылся, фабриковались все новые улики. Несмотря на адресованную президенту отчаянную мольбу Золя — его открытое письмо «J’accuse…!» («Я обвиняю!»), напечатанное в газете «Орор» в январе 1898 года, — Дрейфуса вернули из ссылки в 1899 году и осудили в третий раз. Золя обвинили в клевете, и ему пришлось бежать в Англию. Лишь в 1906 году дело Дрейфуса было окончательно закрыто.

Произошел сейсмический разлом: общество раскололось на два лагеря — дрейфусаров и антидрейфусаров. Разрушались давние дружбы, разлучались семьи, а те салоны, где раньше встречались евреи и тайные антисемиты, отныне открыто враждовали между собой. Среди друзей-художников Шарля тоже наметился разрыв: Дега сделался ярым антидрейфусаром и прекратил разговаривать с Шарлем и с Писарро, евреем. Сезанн тоже был убежден в виновности Дрейфуса. Ренуар начал открыто проявлять враждебность по отношению к Шарлю и «еврейскому искусству».

Эфрусси принадлежали к лагерю дрейфусаров и по своей вере, и по склонностям — а еще просто потому, что их жизнь проходила на глазах у всех. В письме, адресованном Андре Жиду в ту лихорадочную весну 1898 года, один его друг рассказывает, как перед домом Эфрусси на авеню д’Иена стоял какой-то человек и поучал своих детей: «Кто здесь живет? Le sale Juif». Грязный еврей! Однажды Игнаца, возвращавшегося домой ночью с вокзала Гар-дю-Нор после позднего ужина в гостях, выслеживали полицейские, ошибочно принявшие его за изгнанного Золя. «Пятеро агентов, — докладывала антидрейфусарская газета „Голуа“ 19 октября 1898 года, — вели наблюдение всю ночь. Инспектор Фрекур прибыл днем, чтобы вручить повестку в суд г-ну Золя, который, по его предположению, нашел убежище у Эфрусси… Когда г-н Золя осмелится вернуться, он не укроется от бдительного ока полиции».

Кроме того, эти баталии напрямую коснулись семьи Эфрусси. Фанни, племянница Шарля и Игнаца, обожаемая дочка их покойной сестры Бетти, вышла замуж за Теодора Рейнака, археолога и эллиниста из выдающейся еврейской семьи французских интеллектуалов. А брат Теодора, политик Жозеф, являлся главной фигурой в защите Дрейфуса и написал впоследствии авторитетную книгу «История дела Дрейфуса». Рейнак стал громоотводом для антисемитизма: именно в него, «воплощенного фальшивого француза», Дрюмон в первую очередь метал молнии. «Еврей Рейнак» был лишен воинского звания, избит, когда покидал процесс над Золя, и сделался мишенью злобной, разнузданной травли.

Париж переменил свое отношение к Шарлю. Он принадлежал к высшему свету, а перед ним захлопывались двери, он был покровителем искусств, а некоторые из художников, прежде друживших с ним, теперь подвергали его остракизму. Я пытаюсь представить себе, каково было переносить все это, и вспоминаю тот пассаж из Пруста, где герцог Германтский негодует:

Что касается Свана… он, как я слышал, открыто перешел на сторону дрейфусаров. Я никогда бы про него этого не подумал — про него, гурмана, человека с ясным умом, коллекционера, любителя старых книг, члена Жокей-клуба, про него, пользующегося всеобщим уважением, превосходного филателиста, человека, присылавшего нам наилучший портвейн, поклонника изящных искусств, отца семейства. Ах, как я в нем заблуждался![40]

В Париже я сижу в архивах, хожу по старым домам и конторам, брожу по музеям, то бесцельно, то целенаправленно. Я составляю план путешествия по местам памяти. У меня в кармане лежит нэцке — коричневый пятнистый волк. Я невольно поражаюсь, насколько личность Шарля оказывается переплетенной с прустовским Сваном.

Я отыскиваю все новые точки соприкосновения Шарля Эфрусси с Шарлем Сваном. До начала своего путешествия я знал в самых общих чертах, что мой Шарль послужил одним из двух основных прототипов персонажа Пруста — причем, как говорилось, менее значительным из этих двух. Я помню, как прочел одно презрительное замечание на его счет («польский еврей… тучный, бородатый и уродливый, с неуклюжими, неотесанными манерами») в биографии Пруста, выпущенной Джорджем Пейнтером в 50-х годах, и принял его за чистую монету. Вторым прототипом, на которого указывал сам Пруст, был обаятельный денди, завсегдатай клубов по имени Шарль Хаас. Он был старше, не был ни коллекционером, ни писателем.

Мне хочется думать, что первым владельцем моего пятнистого волка был Сван — гонимый, близкий, элегантный, — но совсем не хочется, чтобы Шарль просто исчез в первоисточниках, растворился в книжных сносках. Шарль стал для меня настолько реальным, что я уже боюсь потерять его, слишком углубившись в Пруста. В то же время мне слишком дорог Пруст, чтобы превращать его беллетристику в некую шараду, акростих «бель эпок». Сам Пруст неоднократно говорил, что пишет «книгу без ключа».