Юсуповы, или Роковая дама империи - Елена Арсеньева

Он писал:

«Моя милая Ксения!

Я все время очень расстроен слухами о репутации Феликса, я много наслышался и нахожу, что не обращать на это внимания нельзя. Мне придется с ним просто поговорить, и во всяком случае не надо торопиться со свадьбой, надо его выдержать на испытание, и если он окажется хорошим в своем поведении, то свадьба может состояться, но если что-либо опять будет слышно о нем, то, может быть, придется свадьбу расстроить. Я тебе все скажу, что я слышал, нужно вовсе его к Ирине сюда не пускать… Я прежде не верил в то, что говорили, теперь не хочется верить, но что-то есть, слишком стойкое о нем мнение. Это очень грустно».

Да, это было более чем грустно…

Нам с maman было легче: мы знали и видели, что отец идет на это против своей воли, из опасения испортить отношения с императрицей. Но Феликс, по его же собственным словам, был как громом поражен, поскольку сначала уверовал, что я его разлюбила и тоже хочу от него избавиться. Ему запретили даже искать со мной встречи. Граф Мордвинов ничего не объяснял, заявляя, что он на это не уполномочен.

Феликс был потрясен, но он не намеревался допустить, чтобы с ним обращались как с нашкодившим школьником. Даже преступников выслушивают, прежде чем судить! Вот и его должны выслушать. Он немедленно ринулся в наш отель, прямиком поднялся на этаж и буквально ворвался в номер.

Конечно, мои родители были возмущены, разговор был обоюдно неприятным. И все же Феликсу удалось их переубедить.

По словам maman, Феликс тогда сказал, что если бы четверть того, что про него распространяют, было правдой, то он не счел бы себя вправе жениться.

Получив согласие моих родителей, он бросился ко мне. Я снова и снова подтвердила, что не выйду ни за кого, кроме него. А когда я рассказала ему, что предательство исходило от Дмитрия, он страшно взволновался.

– Моя помолвка стала его несчастьем, – сказал Феликс. – Он пошел на подлость, чтобы расстроить ее. Я не могу в это поверить… Я внушил любовь, на которую не мог ответить. Я виноват в том, что он стал предателем! Я отплачу ему добром. Только этим я смогу загладить тот вред, который причинил ему.

Мне было необычайно радостно слышать это. Я и не подозревала в своем женихе такой душевной щедрости!

Теперь нам нужно было склонить на свою сторону мою бабушку, вдовствующую императрицу. А ведь ее очень сильно настроили против Феликса!

Сначала мы с матерью уехали в Копенгаген одни, но уже вскоре, через несколько дней, вызвали Феликса к себе телеграммой.

Я очень любила бабушку, а она любила меня. Она была истинно великой государыней, и ни по величию, ни по скромности никто не мог сравниться с ней. Историю своей жизни она не единожды мне рассказывала, и я не раз плакала, когда представляла страдания бедной Дагмар у смертного одра одного жениха и надежды на счастье с другим…[5]

Мы с матерью рассказали императрице, что Феликса пытались оклеветать. Она смотрела на меня и видела по моему лицу, по моему волнению, по моим слезам, что я могу быть счастлива только с этим человеком. Она желала мне счастья, но все же хотела сначала посмотреть на Феликса, чтобы понять, какому человеку отдает меня.

Наша судьба была в ее руках.

Моя бабушка прежде видела Феликса еще ребенком, и вот только теперь моего жениха по всем правилам протокола представили вдовствующей императрице во дворце Амалиенборг.

Он был приглашен к обеду. Встретившись, мы не могли скрыть радости! Это растрогало бабушку, но пока она поглядывала на Феликса испытующе, за обедом поглядывала на него сдержанно. Потом она пожелала встретиться с Феликсом с глазу на глаз. Феликс вернулся веселый, потому что бабушка сказала ему: «Я с вами, ничего не бойтесь!»

Тогда же был назначен день свадьбы: 22 февраля 1914 года в Петербурге у вдовствующей императрицы в часовне Аничкова дворца.

Должна признаться, что Феликс кое о чем, касающемся разговора с бабушкой, умолчал… например, о том, что сдалась моя grand-mйre совсем не так скоро! Она сначала была на стороне Дмитрия, считала его более подходящей партией для меня. Громкая скандальность репутации Феликса возмущала ее. Слухи о приключениях молодого князя Юсупова в Лондоне и в Париже были еще живы. А что он вытворял в России?! Сейчас самое время об этом рассказать, чтобы понять, отчего так возмущались им люди. Я было попыталась – своими словами, но вышло у меня так, что я как будто наговариваю на собственного мужа, настолько многие вещи невероятны. Поэтому обращусь снова к его собственным запискам – в конце концов, если он написал о себе именно так, значит, хотел, чтобы его воспринимали именно таким охальником и страстным любителем эпатажа. Черновики этих записок у меня всегда под рукой. Правда, в той рукописи, которую Феликс отправил издателю, он кое-что изменил, но потом жалел об этом:

«На каникулы мы с братом Николаем частенько уезжали в Париж. Однажды в «Гранд-опера» был объявлен бал-маскард. Мы пошли вместе. Николай надел домино, а я – женское платье. Мне это было не впервые. Матушка наряжала меня девочкой, еще когда я был ребенком: ведь она очень хотела дочку. Мне, впрочем, это страшно нравилось – наряжаться. Бывало, я останавливал людей на бульваре и восклицал: «Правда, я очень красивая?» Потом однажды мы с кузеном Володей Лазаревым устроили великую потеху. Отца и матушки не было дома, но мы залезли в ее шкаф, взяли платья, украшения, накрасились, нарумянились, напялили парики – и отправились прогуляться, закутавшись в бархатные манто, которые волочились за нами по земле, ибо были изрядно длинны.

На Невском нас приняли за гулящих и начали к нам цепляться, но мы говорили по-французски: «Nous sommes occupйs!», мы, мол, заняты – и шли себе дальше. Я слышал в разговорах взрослых про роскошный ресторан «Медведь». А вот и он! Мы вошли в своих манто, сели за столик и заказали ужин с шампанским. Было ужасно жарко, да еще на нас смотрели со всех сторон. Какие-то офицеры прислали записочку – приглашали в кабинет, отужинать приватно. Мы ужасно веселились, особенно после того, как выпили шампанского. Ох, как нам ударило в голову! Я принялся размахивать бусами, забрасывал их на головы соседей, словно аркан. Нитка лопнула, жемчуг раскатился по полу. На нас таращились с превеликим изумлением. Пора было давать деру. Но тут подали счет… А у нас ни гроша! Пришлось отправиться в кабинет директора и назваться. Он оказался человеком благородным, всего лишь похохотал над нами и велел позвать для нас извозчика, которому сам же и заплатил.

Когда мы вернулись, дом был заперт: родители уже легли спать, не ведая о нашей проделке. Я встал под окном и принялся звать своего слугу Ивана. Тот едва не помер от удивления и со смеху, увидав нас! Мы тихонько вошли, надеясь, что все останется шито-крыто, но наутро отец получил счет от директора «Медведя» – и остатки жемчуга. Отец, в отличие от прочих, отнюдь не веселился. Меня и Володю заперли на десять дней по комнатам, потом я несколько лет его не видел.