Дневник - Витольд Гомбрович

Преклони колена, Ричард, чтобы возвыситься

Встань, сир Ричард и Плантагенет…

Преклоняя колена перед князьями, я, Плантагенет, забавляюсь ими, и собой, и миром — не они мои князья, а я — князь этих князей!

(Зачем я это написал?

Главное здесь — метод.

Обратите внимание на мой метод и попытайтесь применить его к развенчанию других мифов.)

Суббота

К сожалению, психическая эволюция нашего поколения теперь уже наверняка приняла совершенно другое направление, чем то, которое я предлагаю. Это бедное и серьезное поколение работников, стремящихся к удовлетворению элементарных потребностей, серое поколение рабочих, служащих, в то время, как я являюсь представителем роскоши, игры, можно сказать — забавы.

Так неужели серость раздавит весь блеск существования? Не сомневаюсь: эти инженеры никогда не поймут меня. Но… будущее покажет, кто был глубоким, а кто поверхностным. Разве игра не является такой же элементарной потребностью? Разве пролетарская молодежь, когда она не тянет свою лямку, не улыбается?

Среда

В сентябрьском номере «Культуры» помещена статья Яна Винчакевича о Балинском, Лехоне, Лободовском и Вежыньском. Они фигурируют в антологии, собранной доктором Ст. Ламом под категоричным названием «Наиболее выдающиеся поэты эмиграции».

Рецензия Винчакевича содержит только одну истину и тем сильнее бьет… однако, если бы автором не был поэт, полный благоговения, поклонов, деликатного обращения к Поэзии, я не назвал бы ее сокрушительной. Но дело в том, что вся несколько старосветская галантность, с которой Винчакевич целует кончики пальцев рифмованной Музы, не сумела подавить в нем стона, который исторгается и из меня тоже: почему от всего этого так попахивает стариной? «Все четверо смотрят в прошлое», — грустно замечает поклонник, чтобы добавить тут же еще кое-что, похуже: «Больше скажу: глядя в прошлое, они смотрят глазами прошлого. И даже больше того: когда они смотрят на современные события, то и тогда глядят глазами прошлого».

Как жаль! Ведь если бы речь шла о простых стихах, то и ничего страшного. Но ведь это «прекрасные», «замечательные» стихи, которые вызывают столько нашего восхищения; так пусть они по крайней мере не компрометируют нас. Да, лучше было бы, чтобы эти четыре лица не смотрели на нас, как с фотографий в старом семейном альбоме, чтобы эти так любимые томики не были альбомами осенних засушенных листьев. Ou sont les neiges d'antan?[51]Что нам лепечут четыре утонченных королевича нашей мечты, какую там песенку наигрывает их нежная арфа? О, эта песенка не что иное, как колыбельная! Спать…

Я по крайней мере не нападаю на четырех видных поэтов (трудно рассчитывать, как справедливо пишет Винчакевич, чтобы они смотрели другими глазами), я нападаю лишь на наше восхищение. Ou sont les nieges d’antan? В этой логике, которая велит эмигрантской поэзии быть поэзией воспоминаний, грусти, возвращения, бегства или, в лучшем случае, несовременности, в этой логике есть нечто столь диалектическое и исторически обоснованное, что чуть ли не сбивает с ног. А что еще осталось нам, кроме этих тонких духов воспоминания? Разве не обосновано исторически и не записано в марксистско-ленинских книгах, что поэзия умирающих классов должна быть поэзией вчерашнего дня? Так давайте сядем в дилижанс этих четырех исторически обоснованных поэтов и поедем вместе с ними к тем рощам минувших соловьев и минувших роз, к стародавним почтовым карточкам, добрым молодцам и бабушкиным семейным альбомам. Ou sont les nieges d’antan? Напрасно «полонисты» типа г-на Вайнтрауба радуют нас, что все-таки Вежыньский ищет новые выразительные средства и что его ритмика становится «более свободной», а лиризм — более непосредственным и тихим. Здесь речь, к сожалению, не о ритмике, не о лиризме, более громком или более тихом, но о духовной направленности, о настроенности — и не столько арф, сколько арфистов.

Ou sont les nieges d'antan? Однако я не соглашусь с Винчакевичем, когда он говорит, что это романтизм заставляет их бежать от современности и что это их неинтеллектуализм является причиной их беспомощности в современном антиромантически настроенном мире, в котором есть место только для интеллектуальной поэзии. Нет. Тот день, а вернее, та ночь, в которую нам выпало жить, до краев заполнена романтизмом мощностью в тысячу Байронов. Не было еще такой бури в истерзанном человечестве, наш океан ревет и разбивается о скалы. Я даже склонен полагать, что чудеса этой грозы не так уж чужды четырем исторически обусловленным бардам, о которых идет речь. Но этой красоты они не могут уместить в своем Стихе, в Стихе, который они выпестовали в давнишнее, в довоенное время, она не влезает в их метафоры, не умещается в их стиле.

Как отомстила этим людям наивность их веры в Поэзию и в Поэта, их культ поэтической формы, их самозабвение во всех фикциях, которые создает общество поэтов! Поэт сегодняшнего дня должен быть ребенком, но хитрым ребенком, трезвым и осторожным. Пусть себе занимаются поэзией, но пусть он в каждый момент будет способен отдать себе отчет в ее ограниченностях, уродствах, глупостях и смехотворности — пусть он будет поэтом, готовым каждую минуту пересмотреть отношение поэзии к жизни и действительности. Пусть, будучи поэтом, он ни на секунду не перестает быть человеком и пусть он человека в себе не подчиняет «поэту». Но эту самонасмешку, эту самоиронию, самопрезрение, самонедоверие не была в состоянии обеспечить наивная школа Скамандра, единственной амбицией которой было писать «прекрасные стихи». Если сегодня Лехоню придется обновить и реформировать в себе Лехоня-поэта, в чем он найдет пункт опоры, где то, что позволило бы ему рискнуть хоть на какую-нибудь перемену? Он боится нарушить в себе хотя бы одну запятую, ибо как знать, а вдруг он перестанет тогда быть поэтом и его стихи будут менее прекрасными? Как Лехонь может в этом смысле повернуться против поэта-Лехоня, если Лехонь является, как мы прочли, «поэтом высокого полета», и если поэзия стала его профессией, общественным положением, духовной установкой? Как же испортить так счастливо установленную гармонию с читателями?

У этих четверых исторически обоснованных, данных нам для того, чтобы мы восхищались ими, а, восхищаясь, почувствовали бы блаженство умирания и бессилия, так вот у них нет недостатка в форме, если чего им не хватает, так это дистанции по отношению к форме. Свободные по отношению к миру, они скованы только в одном — в поэзии. И это ужасное, это тесное «я — поэт», сказанное с благоговением святого таинства, отрезает их от любой красоты, которая рождается в гуще жизни и разбивает освященные формы. Время от времени, совершая смелые налеты на собственную чопорность, они вносят какую-то пугающую инновацию — новый ритм или асонанс — на том дело и кончается.

Тот художник, который реализует себя внутри искусства, никогда не будет творцом — он должен обязательно находиться на том его пограничье, где искусство сталкивается с жизнью, там, где встают неприятные вопросы типа: насколько его поэзия находится в рамках принятого, а насколько она на самом деле живая? Насколько заврались те, кто меня обожает, и насколько заврался я, обожая себя как поэта? Однако, когда я задал несколько таких вопросов в статье «Против поэтов», вопросов вовсе не сложных, единственной спецификой которых было то, что они касались не самого искусства рифмованной поэзии, а только ее связи с действительностью, оказалось, что никто ничего не понял, и больше всех не поняли поэты. Поскольку основная черта этой религии, как и всякой другой, состоит в том, что она не допускает никакого сомнения, она не хочет знать. Но довольно. Почему я так издеваюсь над поэтами? Вам и себе выдам тайну моей добродушной жестокости: я знаю, что поэт всё снесет и ничто его не заденет при одном условии — признании, что он поэт. И здесь я могу дать им полное удовлетворение и сто раз скажу, что они — поэты, поэты выдающиеся, да, и даже, как сказано в антологии, самые выдающиеся (ничего не имею против этого).