Все четыре стороны. Книга 2. Вокруг королевства и вдоль империи - Пол Теру

Поскольку Шанхай — город космополитичный, повидавший больше иностранцев — как захватчиков, так и дружелюбных визитеров — чем любой другой китайский город, это оплот многоязычия. Он одновременно самый догматичный в политическом смысле («Боритесь с почитанием книг», «Политическая работа — живая кровь всей экономической работы» — это цитаты из Мао) и самый буржуазный. Перемены в Китае всегда начинаются с Шанхая, а если Китай раздирает конфликт, то в Шанхае он проявляется наиболее яростно и шумно. В Шанхае чувствуешь себя живым на двести процентов, и даже я при всей моей ненависти к мегаполисам способен ощутить особый шанхайский дух и оценить по достоинству его атмосферу. Шанхай не туп (не в пример Кантону[39], зато он резок, а в жаркий сезон также отличается духотой и шумом: от толп и вони в нем некуда деваться.

Шум показался мне самой характерной чертой Шанхая — это был уже известный мне круглосуточный рев мегаполиса, который служит саундтреком для жизни Нью-Йорка (клаксоны, сирены, мусоровозы, орущие люди, предсмертные хрипы). Пекин тянулся к небу, обещая вскоре превратиться в скопище высоких зданий, но Шанхай, построенный на глине, рос вбок, выплескиваясь на болота провинции Чжэцзян[40]. С утра до ночи копёры забивали стальные сваи в эту зыбкую почву. Один копёр работал прямо у меня под окном. Его беспощадный, деспотичный голос задавал ритм моего существования. Zhong-guo! Zhong-guo! Он диктовал мне, как дышать, как ходить, как есть: я переставлял ноги и подносил к губам ложку в темпе «Zhong-guo! Zhong-guo!». Копёр оркестровал и мою речь, заставлял писать дневник рывками; чистя зубы, я ловил себя на том, что вожу зубной щеткой в ритме копёра: удар и отголосок вполовину тише — «Zhong-guo!» В семь утра он начинал работать, а в восемь вечера все еще долбил. В Шанхае от этого звука было никуда не сбежать: почти в каждом квартале звенел об наковальню свой собственный молот: «Zhong-guo!»

Я пробирался переулками, держась подальше от автомобилей и толп пешеходов. Там я обнаружил, что грех чересчур жаловаться на шум, копёры и ошалелую беготню. Дело в том, что я оказался в Шанхае не впервые. В прошлый раз город показался мне унылым, деморализованным, агонизирующим. Но почему же китайцы напрочь лишены чувства меры? Теперь даже переулки кишели народом: импровизированные лотки, жилища, заодно служившие лавками, в канавах — базары, а на проезжей части плотничают, латают обувь, чинят велосипеды…

По дороге к Бунду — так в Шанхае зовется набережная реки — я приметил между стен шпиль. Оказалось, это церковь Святого Иосифа, а человек, которого я принял за сторожа, — он был одет затрапезно, в рваную куртку и шлепанцы — настоятель храма, католический священник. В нем сочетались благочестие и бдительность, мягкость и настороженность — таков характер китайца-христианина, претерпевшего столько передряг, что уже и не упомнить. В «культурную революцию» церковь разгромили, расписали лозунгами и превратили в склад машиностроительного завода, а кладбище при церкви — в автостоянку.

— Sacramentum[41], — сказал священник, указывая на трепещущее пламя свечи, и удовлетворенно улыбнулся: в дарохранительнице лежала освященная гостия.

— Разве сегодня будет служба? — осведомился я.

— Нет, сегодня — нет, — отозвался он и провел меня в задний придел, где стоял гроб, на который был наклеен белый бумажный крест. И пояснил, что завтра будет отпевание.

— Вижу, у вас тут дел невпроворот: много народу ходит в церковь.

— О да. В Шанхае пять церквей. По воскресеньям они всегда полны.

Он пригласил меня на мессу, и я из вежливости обещал прийти, зная, что не пойду. Мне там было нечего делать — я же еретик. Кроме того, меня часто раздражали западные люди, которые на родине в церковь никогда не ходят, но в Китае не пропускают ни одной службы, словно им вожжа под хвост попала: так они декларируют свою непохожесть или, возможно, молчаливо упрекают китайцев: можно подумать, будто свобода вероисповедания — экзамен на толерантность для китайских властей. Собственно, да, свобода вероисповедания — это тоже мерило, но как-то досадно было видеть, что этой проверке подвергают китайцев неверующие американцы. И потому в Китае я не посещал церковь, но иногда, увидев на траве птичку, преклонял колени и благоговейно любовался: надо же, живая, скачет.

Однажды в Шанхае я познакомился с моложавым на вид, элегантным мужчиной по имени Ван. Оказалось, мы родились в один год — год Змеи (правда, Ван, как принято у китайцев; вместо слова «змея» употреблял эвфемизм «маленький дракон»). Он был столь приветлив и словоохотлив, что я стал часто с ним видеться, обычно за ленчем в отеле «Цзинь Цзян». Ван был человек с тонкой душевной организации, но не лишенный чувства иронии. Как-то он упомянул, что испытал величайшее счастье в своей жизни, когда гулял по улицам в Сан-Франциско во время своей единственной поездки в Штаты — но никогда не пускался в занудные рассуждения на сей счет и не просил меня о помощи. Даже в Шанхае он выделялся из толпы, так как носил канареечно-желтый сюртук и серо-голубые брюки; на запястье у него были золотые часы, на шее цепочка, солнечные очки — дорогие.

— Люблю яркую одежду, — говорил он.

— А во время «культурной революции» вы могли носить яркое?

Рассмеявшись, он сказал:

— Ох; какой же это был хаос!

— Вас критиковали?

— Арестовали. Тогда-то я и начал курить табак. Обнаружил: если куришь, у тебя есть время собраться с мыслями. Они меня вызвали — хунвэйбины. И сказали: «Ты назвал жену Мао, Цзян Цин; сумасшедшей». Да, она правда была сумасшедшая! А я закурил сигарету и сидел, затягивался, думал, что сказать.

— И, что вы ответили?

— Я все равно ответил неправильно! Меня заставили писать рефераты. Заняться самокритикой!

— Расскажите, что это были за рефераты.

— Они давали мне темы: «Почему мне нравится Чарльз Диккенс», «Почему мне нравится Шекспир».

— Я думал, вам полагалось рассказывать, почему они вам не нравятся.

— Они бы не поверили, — сказал он. — Они меня называли реакционером. Следовательно, я должен был написать, почему мне нравятся эти писатели. Это было ужасно. Шесть страниц каждый вечер, после даньвэя[42], а они всегда говорили: «Это какая-то чушь собачья. Пиши еще шесть страниц».

— А в чем состояла ваша работа?

— Играть на скрипке в Красном оркестре. Одни и те же мелодии, снова и снова. «Алеет Восток», «Да здравствуют мысли Мао», «В плавании по морям все решает кормчий» и тому подобное. Они меня заставили играть под дождем. Я сказал: «Не могу — скрипка развалится на части». Они не знали, что скрипка держится на клее. Я сыграл. Скрипка развалилась. Мне выдали другую и приказали играть под деревьями во время Кампании Против Четырех Вредителей — отпугивать воробьев, чтобы не садились на ветки.