Белая лестница - Александр Яковлевич Аросев

приглашение и только поклонился в знак благодарности, то хозяин подбодрил:

— Да ты, брат князь, не мужлань, вали, выпей.

Князь подошел к столу, выпил одну, другую, третью, четвертую — под запал — рюмки и закусил черным хлебом с луком. Подошел потом к синему помещику, все еще сидевшему на полу, похлопал его по спине:

— Мон шер, вставайте и пляшите. Вас просят.

Синий помещик как по команде вскочил и перевернулся на одной ноге, мотнув перед носами сидевших подол своей поддевки веером. Князь закашлялся от поднявшейся пыли и сел в углу на расписной деревенский сундучок.

— Что, сухарь, — крикнул ему хозяин, — лопай еще самогона. Все равно: я добрый.

— Георгий Викентьевич, — возразил ему князь, — если вы так будете со мной обращаться, я больше и не загляну в ваше учреждение.

— Врешь, душа из тебя вон, придешь, куда тебе идти, кто тебе кроме меня поднесет?! Ведь только я, да и то по благородству своей души. Будь я таким же, как ты, да я бы на порог тебя не пустил. Помнишь, как ты, душа из тебя вон, не пускал меня в предводители? Да куда там в предводители: ты и вовсе не считал меня за благородного.

— И не считаю, — мягко и грустно заметил князь и положил ногу на ногу, чтоб показать свои змеи-обмотки и то, как он плохо справлялся с ними.

— Не считаешь? Хорошо. Мужики, не давать ему больше самогона, завтра впрягем тебя навоз возить, содержанка, душа из тебя вон.

— А я презирал и презираю труд. Я умру, но мизинца своего не опозорю работой. Наш род никогда не склонялся под игом труда. А если ты мне не даешь водки и вы меня выгоняете, то я лишний раз буду знать, с кем имею дело, и уйду сам, уйду от вас в Москву и оттуда вашему гнезду положу конец… Впрочем, нет, не донесу, я не шпион…

— Ну, ладно, ладно… не сердись. Эй, ты, старый хрен, — обратился хозяин к старику, — подай чарку его сиятельству.

— Нет, мерси, я уйду, — князь встал.

— Да погоди, душа из тебя вон! Вот какой, право! Ладно: трудиться не какой-нибудь, а мы из уважения к тебе же, дураку, оказываем тебе любезность, понимаешь, ваше сиятельство, душа из тебя вон: лю-без-ность!

— Это совсем другое дело, как любезность…

Князь поправил обмотки, сел, вынул шелковый носовой платок, превратившийся от времени в ветошку, и смахнул им набежавшие в глаза слезы. А хозяин утешал его:

— Ты, князь, помни: ты нам нужный, для увеселения. Вот смотри, например: этот до сих пор не начинает, — он показал на синего помещика, который, воспользовавшись размолвкой князя с хозяином, вливал в себя стакан за стаканом самогон. — Ваше сиятельство, дайте знак ему.

Тем временем старик, дрожа высохшими коленками, переступая как годовалый ребенок, принес еще самогона.

Князь слабо взмахнул своей шелковой ветошкой.

Помещик в синей поддевке начал мягко, плавно, с большим умением, вкусом и любовью выделывать ногами плясовые фигуры… Все захлопали в ладоши в такт пляске. Один из мужиков от удовольствия прикрякивал… Плясовой такт увлек всех, и никто не заметил, как в избу вошел еще один помещик с ястребиным носом, с высокой лысой головой, похожей на шлем. Неуклюжий и размашистый в крестьянском полушубке. Глаза его глядели бессмысленно и были мутны, как опивки чая с молоком, выплеснутые в полоскательницу. Руки его были длинны, как у орангутанга. Он простер их вперед по направлению к пляшущему и трубным голосом простонал:

— Не может быть!

Князь искренно обрадовался его приходу. Подошел к нему, затряс его за протянутые руки и подвел к столу.

Помещик, обдавая всех мутью своих глаз, подошел к столу и еще раз простонал:

— Не может быть.

— А-а-а, «Не может быть», садись, садись. Очень рады, — приветствовал его хозяин.

— Садитесь, Никанор Андреевич, — приглашал его и князь.

Вновь пришедший всем известен был здесь под кличкою «Не может быть». С того момента, как в пьяном виде он был вынесен из своего дома и лишен поместья, он больше уже не бывал трезвым и, кажется, ничего другого не говорил, кроме «не может быть», которое больше походило на стон подстреленного большого зверя.

— Ну-ко, старый хрен, поднеси-ко барину, чего смотришь. Тоже, — обратился хозяин к Кропило, — рекомендую, заядлый дворянин. Тоже не считал меня за благородного. Эй, ты, Никанор Андреевич, ты признаешь соввласть?

— Не может быть! — ревел помещик.

Загоготали, а громче всех тот, что плясал. Теперь, как только вошел «Не может быть», плясун грохнулся на скамью и, обнимая одного из мужиков, лобызал его в бороду.

— Нет, может!.. Я вот признаю соввласть, — хвастался хозяин (а белоусый шептал Кропило: «Врет, это для конспирации и для того, что сейчас приедет тот набольший коммунист, о чем я уже тебе говорил. Слушай и примечай»). — Больше того: я люблю соввласть. А за что? За то, что она, дай бог ей царство небесное, то бишь многая лета, растрясла эту помещичью сволочь, благородную мерзость. Князь вот, например, кичился, кичился передо мной, а что теперь: тля в обмотках.

— Не может быть, — хрипел Никанор Андреевич.

— Ага, ты за князя, душа из тебя вон! Ты контр!

— Не может быть!

— Ну, то-то же. Я вас, подлецов, заставлю признавать и любить Советскую власть. Я вам, мерзавцам, покажу, что такое коммунизм. Вы у меня на нем, как мухи на клею, сдохнете.

И много еще подобного рода обещаний расточал хозяин.

Время подвигалось к утру. А обещанный коммунист не приходил.

Помещик в синей поддевке допился и доплясался до того, что пластом лежал на скамье, и мужики поливали его водой. Белоусый приятель Кропило хоть и пил, но не пьянел. Художник же был до того убаюкан дорогой, кабаком, самогоном, пляской, криками, что не понимал, зачем он здесь, что надо делать, и хотел только одного: пусть бы тут гремели, выли, плясали, дрались, а ему бы только выйти на свежий воздух. Временами он чуть-чуть прояснялся и тогда спрашивал приятеля: «А где же монархический заговор?..» Приятель отвечал: «А тебе этого мало? Это, по-твоему, не заговор? Уж не собираешься ли ты их оправдывать? Смотри: если ты монархист, то и по тебе стенка поплачет!»

Мужики довольно ласково приподняли тушу помещика в синей поддевке и понесли вон из избы на ночевку. Ночевал он поочередно у своих покровителей-мужиков. А таких покровителей у него было немало и в этом селе и в соседних. Любили его за веселый нрав, за пьяную теплую ласковость, за пляску.

Кропило не помнит, как он вышел, как уселся с приятелем на